Однажды в Жешуве, в декабре, в переоборудованном лепрозории, сестра милосердия улыбнулась ему как старому знакомому. У нее были ярко-голубые глаза и веселый вздернутый носик. Он ее не помнит, да? Он задавал те же самые вопросы в августе, когда она работала в инфекционных палатах стрыйского госпиталя.
Он покраснел и извинился. Но она сказала, что много думала с тех пор о его расспросах и была бы рада как-то помочь. Может быть, он знает, какой именно Екатерине служила эта сестра Маргарета? Их же несколько, и все достойны почитания. Может быть, одна из итальянских Екатерин, из Болоньи или Сиены? Или святая Екатерина Шведская? Или самая великая из них, святая Екатерина Александрийская, великомученица колеса?
Он не знал. Хотя секунду…
– Та, что поедала коросту больных, – сказал он – слова нагнали его из первой ночи в Лемновицах.
Жешувская сестра просияла.
– Это Екатерина Сиенская, – благоговейно сказала она. – Всем бы нам такую самоотверженность. – Но про такой польский монастырь она не слыхала. Эта сестра была не из Фурлании, не из Тироля? Вы уверены, герр доктор, что она ничего не напутала?
– Может быть, из Фурлании или из Тироля, – согласился он.
Она взглянула на него не то с любопытством, не то с состраданием.
– Спросите в краковской епархии, – сказала она. – Может, там вам смогут помочь.
Через десять дней помощник архиепископа, вида совершенно херувимского, провел указательным пальцем по столбцам внушительного тома в переплете из телячьей кожи.
– Вот, – сказал он, – монастырь Святой Екатерины. В Триесте.
Невозможно. Люциуш был там в детстве и помнил выбеленную солнцем адриатическую набережную, едкий запах вяленой рыбы. Мир, не имеющий с Маргаретой решительно ничего общего.
Но он все-таки написал. Сначала – просто небольшую записку, по-немецки. Получателю сего: я ищу одну из Ваших сестер. Если Вы знаете, где она, не могли бы Вы переслать ей приложенное? Второе письмо находилось в запечатанном конверте. Он начал с того, как был отрезан от них, с атаки на Слободу-Рунгурску, со своих отчаянных попыток вернуться. Он написал, что часто о ней думает, зачеркнул, написал все время, сказать по правде, Маргарета, я ни о чем больше не могу думать.
Он послал письмо в тот же вечер из Кракова, указав полковой штаб как обратный адрес.
Но у него уже возникли вопросы.
Дело было не только в вопросительном взгляде жешувской сестрички. Бродя по палатам, наблюдая за другими сестрами – молчаливыми, деловито-почтительными, – он начал задумываться: может быть, Маргарета никогда и не принимала никаких обетов?
