Она подвинулась, чтобы он удобнее пристроил голову у нее на ноге. Он чувствовал солнечный свет на веках; взглядом проследил линию ее ног. Обрывки зелени виднелись на нежном пуху ее икр. Пальцы ног бледные, в песке. Над его головой у нее тихонько забурчало в животе. Он закрыл глаза.
Молчание нарушила она – теми словами, которых он страшился.
– Нас заждались.
Он не ответил. Посмотрев наверх, он увидел, что ее плечи чуть-чуть порозовели, словно она уже слегка обгорела на солнце.
– Люциуш.
– Да-да.
Перед тем как одеться, собрать вещи и пуститься в обратный путь, они еще раз выкупались, по отдельности. Оба молчали. Дважды на пути они останавливались; оба раза он целовал ее, но теперь уже казалось, что она только позволяет ему это, что ей не терпится вернуться.
Над долиной поплыли облака, нагнав, а потом и обогнав их. Его наручные часы показывали, что сейчас около двух, их не было каких-нибудь четыре часа, но казалось, что они возвращаются из другого мира. Он вспомнил летние венские дни, бульвары, влюбленных, которые идут, держась за руки. Но она все время оказывалась слишком далеко, чтобы к ней прикоснуться, и по мере приближения к госпиталю он ощущал, что расстояние между ними снова увеличивается. Он боролся с этим чувством, заставлял себя снова и снова вспоминать, как она плавает, зовет его. Но он понимал – она думает о чем-то другом, чем не станет с ним делиться.
Тропинка в конце концов свернула в сторону от реки, и они оказались в чаще. Разворошенные листья отмечали направления, куда она бросалась за грибами. Теперь он жалел, что те мгновения под солнцем прошли так молчаливо. Лишь несколько минут до дороги, где могут оказаться другие люди. До того, как у него не останется возможности ничего сказать…
В операх и романах его всегда слегка забавляло – да и верилось в это с трудом, – как мужчины и женщины, вроде бы в здравом уме, вкладывали столько значения в те слова, которые ему теперь хотелось произнести. Три по-немецки, два по-польски, одно по-венгерски (впрочем, по-венгерски все кажется одним словом). Все это так надуманно, казалось ему раньше, так чувствительно, сентиментально, поэтам просто не хватает воображения, и они вкладывают одни и те же слова в уста умирающих рыцарей, возвращающихся воинов, плачущих девиц, словно все они – богомольцы, повторяющие одну-единственную молитву…
Но теперь-то он понимал. Три слова, или два, или одно, если ему не хватит уверенности (потому что иногда в поисках уверенности влюбленные обращаются к иностранным языкам). Заклинание. И, как положено, заклинание преобразит их…
