Он дергал себя за волосы, как будто мог вытянуть из головы эти мысли. Какое проклятье быть врачом, все это знать! Хоть в этом его пациентам повезло – они пребывали в неведении, не представляли всех ужасов, которые могут случиться. Варианты были неисчислимы. Он колебался, ему хотелось пощупать ее отекшее лицо, понять, насколько глубоко распространилась инфекция. Но это будет так больно! И что он сделает? Нога – да. Ногу можно ампутировать. А лицо… Теперь перед ним вставали все другие, солдаты, чьи раны прогнивали в нос, в глотку. Все они были мертвы.
Но она не может умереть! Только не она, она же не какой-то обычный солдат… Он вставал, мерил шагами комнату, проводил рукой по волосам, натыкался на стул, стул падал. Дрожа, он наклонялся, чтобы поднять его. Сама эта мысль была святотатством. Пусть все умрут, оставь только ее, пожалуйста. Кощунственная мысль. Пусть все умрут, только не она, пожалуйста.
– Доктор. – Это был Жмудовский.
Люциуш не слышал, как он вошел.
– Да, конечно, время обхода.
Санитар посмотрел на него с состраданием. Ничего срочного, сказал он. Прибыли два новых пациента, но они стабильны; пока что они справляются.
– Пан доктор всю ночь был на ногах. Вам надо отдохнуть.
Он не мог отдыхать. Он ходил по церкви, потом вышел наружу. Он словно продвигался через ядовитую взвесь.
Воздух был прогорклым, коричневым, все вокруг казалось проклятым. Ему хотелось пойти в деревню, попросить у жителей иконы, умолять их, чтобы они разделили с ним ночное бдение. По дороге брела старуха, наверняка болезнь забрала у нее кого-то из любимых людей. Он хотел спросить ее, как она это вынесла, обвиняла ли себя?
Старуха тащила по грязи гужевую телегу. Он посторонился, наблюдая, как комья земли налипают на колеса, а потом падают на землю. Грязь… Его единственным спасением была грязь, непроходимые перевалы. Благодаря грязи нет новых пациентов, отрывающих его от Маргареты. Он поспешил назад.
Ушел Люциуш, только когда настало время купания. Он мог трогать ее лоб, выслушивать легкие, чувствовать своей рукой тяжесть ее груди, когда слушал сердце. Но мыть ее, как она мыла солдат? Когда он благоговейно притрагивался к горлышку своей фляги, которого касались ее губы? Нет. Однажды, когда она металась в бреду, пижамная рубашка задралась и обнажила пупок, гребень подвздошной кости, маленький завиток волос над лонным сочленением, и Люциуш застыл, не в силах отвести взгляд. Нет, раздевать ее, испытывать смесь страха и томления – это больше, чем он может вынести.
