Но она только поморщилась и попросила другое одеяло, потому что ее одеяло промокло.
Всю следующую неделю он почти не отходил от нее.
Он разрезал лигатуру, увидел, что из раны сочится гной. Температура поднялась, потом упала, потом снова поднялась. Маргарета тряслась, вскрикивала. Голова моталась из стороны в сторону; пришлось убрать подушку, привязать руки, чтобы она не терлась лицом о постель. Она бредила, что-то кричала солдатам, которых давно уже с ними не было, – Хорвату, Жедзяну. Пусти меня! – говорила она ему. Надо за ними ухаживать. Они так плохи.
– Доктор! – кричала она, хотя он был тут, рядом. – Воды! Воды!
И выплевывала воду. Так жарко здесь. Она видела ребенка. Скорей, он утонет! Так жарко! Так жарко!
Он сидел и трогал ее лоб, ее руку, молясь, чтоб лихорадка утихла. Откуда этот огонь? Он ухаживал за сотней солдат в лихорадке, но они все вели себя тихо; никогда он не видел, чтобы жар был такой мукой. Сама болезнь явилась ему в новом обличье, непреклонном, нарочито жестоком. Они все проходили через это? – спрашивал он себя. Все мои пациенты? Что за вопрос! Вопрос капризного ребенка, а не человека, который видел столько смертей. Как мог он так плохо понимать болезнь? Но все это время, думал Люциуш, все то время, что он практикует медицину, он, поразительным образом, испытывал магическую уверенность, что когда он отходит от больного, страдания утихают. Когда пациента выводят из амфитеатра, когда рассеивается толпа студентов, когда солдат относят в темный угол церкви, страдание утихает. Оно должно утихать. Иначе мир не выдержит. Должно же быть какое-то облегчение.
Ее сотрясал озноб. Губы потрескались. По какой-то неясной ему причине она начала чесаться с таким остервенением, словно зуд был ее главной пыткой, хуже, чем истекающая слезами рана. Дыхание стало прерывистым. Порой он не мог больше смотреть на нее, но не мог и бросить ее одну, и тогда он отводил взгляд от ее тела и смотрел на корчащуюся тень на стене. Но там его взгляд упирался в рисунок Хорвата, в эту ужасную идиллию, память о солдате. И ведь ясно как день, что болезнь Маргареты – тоже вина Люциуша. Если бы он позволил Хорвату уехать, не было бы Anbinden, а если бы не было Anbinden, Маргарета не стала бы рисковать жизнью, чтобы прогнать Хорста.
Он соорудил себе импровизированную постель на полу. Но спать не мог. Она дышала с трудом, пульс был слишком частым, не сосчитать. Снова и снова он держал пальцы на ее запястье, смотрел на тикающие часы. Ум его бесконечно перебирал разные сценарии. Могут ли пятна у рта быть признаком менингита? Могут ли спазмы объясняться столбняком? Он вколол ей сыворотку – не могла ли она испортиться? Газовая гангрена на лице вроде бы не встречается и не было бы столько гноя… но ведь он сам видел, как рана на треснувшей челюсти стала распространяться на шею, пока солдат не задохнулся и не умер.
