На широких и длинных санках чабан расправил кошму, набросал на нее соломы, поверх соломы расстелил ватное одеяло и тулуп; принес собаку, бережно уложил и укутал ее со всех сторон, оставив отдушину для дыхания. Женщина вынесла небольшой брезентовый мешок с едой, помогла привязать поклажу к санкам.
Чабан постоял, будто собираясь с силами перед ночной дорогой, а путь неблизкий — до поселка пятнадцать километров. Он ничего не наказывал жене и сыну, сейчас слова были лишними, они сами знали, что нужно делать в его отсутствие. Годы, прожитые здесь, в степи, научили их многому.
Набросив веревку на грудь, чабан наклонился вперед и стронул санки. Широкие полозья проваливались неглубоко, пока тащить было легко. Но полна неожиданностей эта ночь, необъятна степь, крепок мороз, и что ждет путника — неизвестно. Женщина долго смотрела вслед мужу, пока не растворился он в темноте. Тревога сжимала ее сердце.
И снова — тишь, наверху луна катилась к горизонту, и облачка густели, уже почти не пропуская вниз бледное сияние. Округа наполнялась серой зыбкой дымкой, укрывающей и следы скоротечной схватки, и едва приметные отпечатки полозьев.
Измучил сон Димку Пирожкова: сон тягучий, тревожный. Поначалу попал он в безбрежный фруктовый сад — от яблок, груш и слив трещали ветки, и Димка прямо-таки объедался, жевал и жевал, пряный свежий дух забивал нос и грудь. Вдруг из-за ближней яблони выглянул неулыбчивый Аверычев. Хоть и лето в саду, но напялил тот телогрейку и валенки, а в руках ладил ружье. И Димка знал, что в обоих стволах наготове патроны с солью. Ноги сами собой вывернули замысловатый пируэт и понесли из сада, от хмурого Аверычева. Конечно, будь Димка Пирожков постарше, посолиднее — навряд ли побежал. Никуда ведь не денешься, не спрячешься, если опознали в лицо. Но ему лишь семнадцать годков с хвостиком, а в этом возрасте тело думает порой быстрее, нежели голова.
Выбежал он на крутой берег — далеко внизу темная вода, и без раздумий сиганул в реку. В другой раз Димка поопасался бы прыгать с обрыва, но сейчас пуще всего он боялся Аверычева, и не столько ружья, а его сурового взгляда.
Уже в полете Димка испугался приближающейся воды и протяжно закричал: «Ма-а-а-ма!» — хотя почти не помнил ее, он же детдомовский, но никого другого не мог призвать на помощь. Нет у него ни родителей, ни братьев с сестрами, ни какого-нибудь родственника, даже на десятой воде с киселем; один, как перст, есть на белом свете Димка Пирожков.
