Глубоко задумавшись, сидел чабан возле собаки. Около плиты копошилась женщина — подбрасывала куски кизяка в топку. Парнишка забился в угол у двери, боялся пошевелиться. Это он проглядел беду — уснул на дежурстве.
Женщина тронула чабана за плечо:
— Умойся и переоденься...
Тот очнулся, посмотрел на нижнюю рубаху и кальсоны, запачканные кровью.
— Да-да, — сказал он и нехотя встал, стащил рубаху. Женщина поливала ему из чайника над тазиком. Чабан умывался и искоса поглядывал на собаку, словно не веря случившемуся и надеясь, что Самолет, верный и надежный помощник, вскочит, поднимет голову и глаза его будут преданно ждать приказаний. Трудно чабану без собаки, никак невозможно ходить за овечьей отарой. Теперь разве скоро найдешь замену, такие сторожевые овчарки — редкость.
Умывшись и переодевшись в чистое белье, чабан накинул на плечи безрукавку из овчины, сел за стол. Женщина тревожно следила за ним, и он сказал буднично, словно это само собой разумелось:
— Повезу Самолета в поселок к ветврачу. Может, выживет.
Сухое широкоскулое лицо чабана было застывшим, отрешенным. Он сидел, вытянув вперед темные натруженные руки, и сощуренными глазами сосредоточенно глядел на выскобленные доски стола. Женщина накрошила в чайник зеленого плиточного чая, выставила пиалу, сахар и лепешки. Покрывшись платком и надев полушубок, она пошла к выходу, попутно ухватила за руку парнишку и потащила с собой.
Чабан выждал, пока настоялся чай, наполнил пиалу. Он неторопливо пил, медленно пережевывая лепешку и откусывая крошечные кусочки топленого сахара. Выпив с десяток пиал, он почувствовал, как разогрелось его тело и покрылось испариной.
Вернулась женщина, встала у порога. Чабан, не оборачиваясь, спросил:
— Сколько зарезал?
— Тридцать четыре...
Он промолчал, по-прежнему — не мигая, смотрел в стол. Потом, свернув из обрывка газеты козью ножку, закурил, аккуратно стряхивая пепел в горсть руки. Накурившись, чабан поплевал на ладонь и загасил окурок; решительно встал и начал собираться в дорогу: надел кожаные, шерстью внутрь, штаны, поверх валяных ичигов натянул старые, не раз заплатанные валенки, облачился в полушубок, перепоясав его патронташем, и нахлобучил на голову огромный лисий малахай. Жестяную банку с куревом и кресалом положил в карман, закинул за спину ружье и, прихватив кошму, стеганое ватное одеяло и тулуп, толкнул скрипучую дверь, напустив в комнату клубы холодного морозного тумана.
