— Михаилу Александровичу неприятно, что вы его рисуете, — сказал он.
— Иди ты... — снова начал наш друг, и снова его перебил Сергей:
— Он и не подозревает, что я рисую. Но если Михаил Александрович действительно против, я не буду.
— Я литературный секретарь Шолохова, — представился подошедший. — И мне по долгу службы... — он не закончил. — Ладно, рисуйте, — разрешил. И вернулся на место.
Шолохов улыбался, в тот вечер улыбка очень часто трогала его тонкие губы и пряталась в густых усах.
Сколько тогда ему было лет? Я задаю себе этот вопрос теперь и не верю получаемому ответу — ровно столько же, сколько мне нынче.
Михаил Александрович вмельк поглядел на наше застолье, хитро, даже как-то озорно прищурился, и лицо на мгновенье стало необычайно открытым и доступным.
Литературный секретарь снова подошел к нам и, теперь улыбаясь, сказал:
— Михаил Александрович ничего не имеет против, что вы рисуете. Но просит показать рисунок.
Сергей выбрал один из набросков. И он за соседним столиком стал переходить из рук в руки. Там весело зашумели, обсуждая рисунок. Шолохов взял пакет, чуть отстранив, вгляделся и, снова озорно щурясь, достал карандаш, и я увидел, как лицо его мигом напряглось, посуровело, в уголках глаз затвердели морщинки, и он, что-то мгновенно обдумав, написал на пакете.
Набросок вернулся к нам.
Под ним стояла надпись: «Очень похож, но, кажется, художник льстит оригиналу. М. Шолохов».
Мы были за столиком вдвоем с Сергеем, друг наш внедрился в знакомую компанию артистов в дальнем углу зала за эстрадой. Сергей встал и поклонился Шолохову, потом по-ребячьи прижал пакет к груди и произнес, шутя и радуясь:
— С такой подписью я столько договоров заключу в издательствах!
Шолохов снова поглядел в нашу сторону и поднял крохотную рюмку, всклень наполненную прозрачной влагой. Мы решили, что нам позволено подойти...
...Ужин закончился, и Михаил Александрович сидел один подле стола, в беспорядке заставленного посудой. Теперь он казался мне несколько усталым, но более неземным, чем во весь тот вечер. В глазах его, удивительных глазах, сочетающих озорную усмешку и глубокую тайну мудреца, на самом донышке я разглядел огонек скрываемый им боли и ту пронзительную ясность понимания бытия, которую не встречал во всю свою жизнь ни в чьих других глазах. Мы стояли перед ним с рюмками, наполненными до краев, ожидая чего-то необыкновеного, что обязательно должно произойти.
— Вы художники? — после глубокой затяжки из мундштука с хрипотцой спросил Шолохов.
