— Повелением его императорского величества, — переходя на уставной тон, сказал Сукин, — в пятый нумер. Дать бумагу, перо, чернила. Пусть пишет. Остальное по инструкции...
В коридоре их ждал смотритель — коротышка с мягким бабьим лицом, безбровый, с волглыми коровьими глазами.
Молча они спустились по широкой, белого мрамора лестнице, и дежурный солдат с поклоном подал Кущину шубу.
На воле дул сильный ветер, но сырости не было. Пересекая громадную пустую площадь, Кущин слушал, как одинаково перекликаются на крепостных стенах стражники. Их голоса, подхваченные ветром, глухо бросало в камень и приносило на площадь искаженными, словно изломанными.
На церкви Петра и Павла ударили полночь древние часы. Колокола запели «Боже, царя храни...». Коротышка перекрестился на колокольню, то же сделал Трусов, и Кущин, ощутив что-то новое в себе, смиренно помолился на шагу, подумав, что комендант Сукин, вероятно, стоит сейчас на молитве, желая одного: чтобы в эту ночь дали ему выспаться.
У ворот Алексеевского равелина на Кущина пахнуло рыхлой сутемью, и он отчетливо понял, что сейчас будет навсегда отрешен от людей и мира.
Отчаяние на мгновение овладело им и желание кинуться прочь от этих ворот все равно куда, лишь бы бежать.
Но калитка открылась, и он шагнул вперед, едва сдерживая дрожь, охватившую тело.
Дальше они шли темным коридором, где едва мерцал бестелесный свет и вырастали неожиданно черные фигуры солдат в полной боевой амуниции.
Слева и справа, вырубленные в камне, темнели проемы дверей, за которыми не слышно ни звука.
Только раз, уже на подходе к пятому нумеру, донеслась до Кущина человеческая речь. Старческий голос безысходно и жалобно звал:
— Мамочка, мама! Мамочка! Мама! Мамочка!..
У Кущина пересохло в горле. Он вспомнил рассказ Пушкина о неком узнике, заключенном младенцем в Петропавловскую крепость. Ребенок тогда мог говорить только одно: «Мама, мамочка». «Он и сейчас там», — сказал поэт, думая о чем-то своем.
— Мамочка, мама! Мама, мамочка! — умирало в камне за спиной Кущина.
В каземате штабс-капитан предложил раздеться наголо. И Кущин, остро переживая стыд и унижение, снял верхнее платье и белье.
Трусов внимательно оглядел его, пересмотрел белье, мундир, исследовал сапоги, держа их вниз голенищами.
Все это время Кущин стоял голый, нервная дрожь сотрясала тело, и по коже бежала мелкая гусиная сыпь, он прикрывался руками, стараясь не глядеть на тюремщиков.
— Одевайтесь, — сказал штабс-капитан. — Перстень, перочинный нож, часы, табакерку, деньги в сумме двухсот пятидесяти рублей шестнадцати копеек, шубу будем хранить в цейхгаузе.
