Жил он в однокомнатной квартире: шкаф, два стула, письменный стол, полки с книгами, кровать. Над кроватью — портреты молодой женщины и девочки...
— Жена и дочь, — заметив взгляд гостя, пояснил Виноградов. — Теперь Леночка была бы как Вита... Мне кажется, и лицом была бы похожа... Противно, — произнес Виноградов минуту спустя. — Противен сам себе... Перед вами стыдно. Ребятам в глаза не смогу смотреть. А уходить не хочется, тяжело уходить... Прирос, видно, к техникуму, к ребятам... — Он опять крякнул и потянулся за спичками.
— А остаться нельзя? — неуверенно спросил Глеб.
— Тройки-то я поставил. Забыл в ту минуту и о чести и о совести, ни о ребятах ваших не вспомнил, ни о вас. Нет, постарел я, наверное. Сдал. Нельзя мне больше со студентами... Они ведь как рассуждают: «Нам проповедует, а сам, скажем, пьет», «Нас учит, а сам бабник», «Нас воспитывает, а сама мещанка»... И они правы, тысячу раз правы. Коль произносишь высокие слова, воспитываешь, так будь прежде всего сам чист, — Виноградов замолчал, только сердито сопел и курил.
Но терзать себя, растравливать свою рану было ему сладостно, что ли.
И он снова заговорил.
— Самое-то страшное в том, — как бы прислушиваясь к себе самому, говорил он, — что я ведь и не раскаиваюсь. Избиваю вот себя и одновременно оправдываю, мол, хоть и вывалялся в дерьме, а доброе дело сделал. Квартиру Робертовне добыл. Подлость свою... человеколюбием оправдываю... Вот что самое-то страшное! Вот где конец-то мне! Вот до какой степени я конченый...
Последние слова он произнес каким-то свистящим шепотом, так, что Глебу стало не по себе. Жалость, сочувствие, досада, неприязнь, сменяя друг друга, владели Глебом.
«Как разобраться в людях? — думал он, шагая к себе домой по полуосвещенной улочке. — Как разобраться в директоре, в Виноградове, в себе?.. До чего же все сложно! До чего же сложно...
Машина катится по хорошему асфальтированному шоссе. Шофер, неразговорчивый парнишка с нахмуренными бровями, старательно покручивает баранку, а студенты в кузове поют хором, поют с присвистом, с барабанной дробью (по чьему-то чемодану) и во всю-то силушку.
Глеб, откинувшись на спинку сиденья, поглядывает на желтеющие рощицы по сторонам дороги, на поля с комбайнами, на встречные грузовики с зерном, и мысли его обращаются в прошлое, ему вспоминается первая, как и у этих крикунов в кузове, уборочная страда...
Вот так же грузовики привезли их тогда на обдуваемый всеми ветрами высокий берег Иртыша. Прямо к обрыву примыкала территория зернопункта, обнесенная дощатым забором; достроенные и недостроенные склады, сушилка, эстакада, нависающая над водой, несколько поодаль — с десяток жилых домишек. А вокруг степь, ровная бескрайная степь с пожухлой травой, с неубранными хлебами и редкими пятнами березовых колков.
