Фестиваль еще не начался. Никто еще толком не знал, что делать. Ничего еще не было, одно любопытство.
Я уже двинул в ГУМ за новой партией матрешек, но вдруг появился Васька. У него был усталый вид.
— Где мы будем ночевать? — спросил он. — Разве так делают? Надо было заранее всё обдумать. Страшно всё примитивно...
Ночевали мы на Тверском бульваре. Всю ночь нас будили милиционеры. Утром Васька мог произносить только некоторые слова. Он будто сплевывал их, чтоб немножко облегчиться. Он говорил: «Бездарно, примитивно, дико...»
Флаги повисли смирно. Чего им теперь было трепыхаться? Первое утро фестиваля карабкалось по стенам, находило лазейки в самой гуще липовых веток, оно зябко касалось прохладного песка на дорожках, смело ложилось на тротуары. Утро тянулось ввысь и там богатело теплом и светом. Там оно становилось днем.
— Так нельзя, так нельзя, — твердил Васька. Он был очень расстроен.
Прошел мимо автобус с надписью: «Мексика». Из него протянулось добрых три десятка рук, и все они замахали нам с Васькой. Я сначала очень застеснялся и не смог помахать в ответ. Кто я, в сущности, такой? Какие у меня полномочия махать рукой Мексике? Но автобус уходил. Сейчас он мог скрыться. Из окошка глядели мексиканцы и мексиканки. Все они улыбались нам с Васькой. Я вдруг замахал сразу двумя руками.
Что-то уже случилось. День занимался над Москвой. Это был совсем новый день. Появился другой автобус, и я махал ему и махал всем автобусам, пока не уехал из Москвы. Все автобусы махали мне в ответ.
— Это же примитив, — сказал Васька, — махать руками…
Мы сели в трамвай, чтобы немножко поспать. Трамвайчик покатил нас по московским пригорочкам. Мы поспали до кольца и обратно. Как раз подошло время ехать к сельскохозяйственной выставке. Оттуда должно было начаться фестивальное шествие.
В Москве становилось жарко. Люди вышли на улицу. Они вытягивали шеи. Они забрались на крыши и стояли там, как фигуры на Зимнем дворце. Москвичи толкались, наступали друг другу на ноги, им было тесно, но они нимало не ругались. Совсем новый был день, непохожий на все прошлые.
Я был покрепче многих москвичей и пробился в первый ряд. Никто не сказал мне худого слова. Все смотрели на меня понимающе.
Мимо поехали машины и автобусы. Сначала они проносились быстро, потом где-то впереди движение застопорилось, и можно стало не только махать руками, а заглядывать в глаза людям, едущим в машинах и автобусах. У людей были такие глаза, что хотелось растолкать милиционеров, стоявших, как белые столбики, по краю дороги, и врываться во все машины и всех обнимать. Никогда еще в жизни не бывало со мной так. Никто мне не разъяснил, я сам увидел, что в мире есть не только Васька — любитель молока, не только родня и сослуживцы, не только разные встречные и прохожие люди. Весь земной шар проезжал мимо в машинах и автобусах, и оказалось, что нет на нем ни одного человека, которого бы я не любил.
