— Я родился, когда еще жив был Владимир Ильич Ленин. Когда он умер, мне было одиннадцать лет. Я помню, большой был мороз. И колокола звонили. И эти, как их... паровозы гудели. Я помню, форточку открыл, высунулся: колокола звонят, паровозы гудят. А я поплатился за это ангиной. Все.
Откуда-то из-из кулис вывернулся толстозадый пионер, сунул ветерану одну гвоздичку. Другой ветеран остался не у дел.
Потом несколько чехов и чешек сплясали чешский танец.
На сцену вышли трое главных людей на заводе: секретарь парткома, председатель профкома, заместитель директора. Они походили на трех гангстеров, что-то было в их повадке, в холодном выражении лиц гангстерское. Главные лица вручили грамоты тем, кто их заслужил.
Церемония закончилась пьянкой для узкого круга. Водку давали в больших пузатых бутылках, закуски грубые: соленые огурцы, селедка, колбаса (копченая дымом, а не жидкостью «Вахтоль», стало быть, канцерогенная). У хозяев завода, похожих на гангстеров, привычно стекленели глаза; языков они не распускали. Где-то неподалеку протекала Нева.
На экране телевизора Ленин говорил речь. У него было крупное, властное лицо. Звука речи вначале не было, а когда его подключили, личность Ильича как-то самоуничтожилась: голосишко картавый, дикция невнятная.
Эта запись представляет собой образчик поверхностного критиканства, городского интеллигентского брюзжания-дребезжания, принятого за хороший тон. Брюзжим, однако дары принимаем, выпиваем-закусываем по полной выкладке, крепим союз с людьми труда.
Борис Иванович Бурсов рассказывал о юбилейной конференции Достоевского, что там говорилось. Карякин ездил в Кампучию, возил туда «Бесов» по-французски. Кампучийцы, знающие французский, прочли «Бесов», решили: это про нас. (Опять забегая во времени далеко вперед, замечу, что нынче Карякин воплотился в одного из ведущих бесов на российском шабаше; как аукнется, так и откликнется; назвался груздем, полезай в кузов). К. высказал на конференции очередной парадокс: «Какой гуманизм? какая мировая культура? Был Данте, затем был Рабле. Между ними, может быть, был Петрарка. Но это не обязательно. Потом явился Достоевский. И все».
Сам Борис Иванович тоже что-то говорил на конференции, не обязательно был услышан. Его речь состояла в том, что на Западе Достоевского воспринимают отдельно от национальных русских духовных исканий, берут одну идею, вне исторического опыта. Русский опыт на Западе неинтересен. Хватаются за Достоевского — без Пушкина, без Гоголя, без Толстого.
