Джанни, как я его понял, сказал мне следующее: «Я не советую тебе спать. Лучше иди погуляй. Здесь у нас такое место, гуляют всю ночь. Когда вернешься, вон там позвонишь, я тебе открою. — Джанни дружески мне улыбнулся: — Иди погуляй».
Я последовал его совету. Была поздняя осень, резкий холодный ветер кружил вихри хлама по площади. Посередине стояла рослая женщина в шортах, бюстгальтере, накинутом на плечи хитоне, с сигаретой в зубах. Женщина была в годах, посинели от холода ее толстые ляжки, на большом животе чернела впадина пупа. По площади сновали туда и сюда маленькие автомобильчики, управляемые одиночными женщинами, очевидно, той же древнейшей профессии; в античности их называли гетерами.
Имея в кармане последние двести лир, я направился к центру площади у вокзала Статионе Чентрале, где стояла жрица любви, как бы к ней и как бы мимо нее. Подойдя достаточно близко, сказал ей «гуд найт», она ответила хриплым голосом, осмотрела меня с ног до головы, без признака интереса. Глаз у нее был наметанный. Я осведомился, сколько стоит ее товар, заполночь, на привокзальной площади в Милане: «Хау мач?» «Форти таузэнд», — назвала цену своим прелестям вдрызг замерзшая безлошадная миланская старушенция. Сорок тысяч.
На всю поездку нам обменяли на рубли по тридцать пять тысяч лир. В Венеции я сделал попытку продать бутылку водки в торговых рядах, где-то в межканалье. Запросил за бутылку три тысячи лир, мне давали две. Я сбросил до двух с половиной, покупатель стоял на своем. Я тоже уперся. Бутылка водки зело пригодилась в один из промозглых вечеров на берегу одного из венецианских каналов.
Я угостил синьору сигаретой «Ява», дал прикурить. Сигарета плохо раскуривалась. Синьора вынула ее изо рта, разглядела, понюхала, с омерзением бросила наземь, запахнулась в хитон. Я отошел в сторонку, сел на парапет, напомнил себе, что я не действующее лицо, а сторонний наблюдатель ночной жизни Милана.
Читал Андрея Платонова «Впрок». Это грубый Платонов; неошкуренный; впоследствии он ошкуривал себя, обтачивал. Это — сыро, тяжело. Иначе и нельзя, ибо жизнь в этой «бедняцкой хронике» — сырая, тяжелая. Первый год колхозов где-то в срединной, черноземно-темной России. Разрез колхозного строя не только поперечный, но и продольный, во времени доходящий до нас.
Читал Брежнева «Целину», без отрыва, залпом читал, не оторваться. Кто написал? Едва ли сам Брежнев. Но — близко, близко автор ходит к горячему, пятки печет. Во мне отозвались мои три года на целине. В «целине» есть стиль, есть убежденность, энергия стиля, фразы — из убеждения. В авторе (или в герое) чувствуется матерый человек.
