Если будет война, Россия ее не обязательно проиграет, но, может случиться, что коммунистов перевешают, и меня в их числе. Есть шанс умереть смертью храбрых, а неохота: надо бы посмотреть, что будет. Но посмотреть не придется, разве что крайним усилием поослабив петлю. Впрочем, все одинаково виноваты. Замешаны все.
В это время Джимми Картер глядел в бинокль на Берлинскую стену, воскликнул: «Какая низменность духа могла это сотворить, какой это символ подавления прав человека! Строить стену не для того, чтобы обороняться от неприятеля, а для того, чтобы не убежали граждане собственного отечества... Государство приравнено к тюрьме...»
«Картины, созданные добродетелью, спокойны и безжизненны, — только страсть и порок оживляют творение живописца, поэта и музыканта».
Дидро.
И он же: «Мне более по душе осушать слезы несчастных, чем разделять чужую радость».
Завтра я еду в Италию. Плохо маме. Может статься, ей сделалось плохо именно потому, что я еду. Ей худо без меня, у нее никого нет, только я. И ей обидно, что я не могу понять крайность ее нужды во мне, не хочу войти в ее мир и не выходить...
Я только что вернулся из Коми, из Усинска. Видел цветной север: березки, шикшу, гонобобель, морошковые листья, мох, ягель, брусничник — тундровые ковры. Погулял в ивовых лесах над Печорой. Хороший заголовок: «Ивовые леса над Печорой». Заголовок к чему?
В последний вечер в Милане... Хотелось выпить Италию до донышка — до утренней отправки в аэропорт. Казалось, недостойно интеллигентного человека забираться под одеяло, когда за окном не столица нашей родины, не Питер, а город Милан, в котором... ну да, опера Ла Скала... У меня в чемодане сыскалась последняя маленькая московской водки...
Погрузил маленькую в карман, спустился на лифте вниз, в холл; за стойкой чем-то был занят портье, лет сорока семи, седовласый крепкий мужчина, с серьезным, усталым, очень мужским лицом, похожим на артиста Жору Жженова. Я поставил на стойку маленькую, попросил у портье бокалы. Он не совсем понял меня, принес один бокал. Я поправил его; в глазах служащего отеля затеплился неслужебный интерес к ночному посетителю из России. Портье принес второй бокал. Я разлил поровну водку. Выпили. Познакомились. Портье звали Джанни, как многих итальянцев (второй мой знакомый Джанни — Родари). Он включил кофеварку, поставил две чашки.
Джанни говорил по-итальянски, я почти все понимал, настолько итальянский язык экспрессивен: каждый оттенок смысла в речи итальянца отражается у него на лице, проявляется в мимике, жесте, интонации. И в основе итальянского — латынь, худо-бедно нами усвоенная, хотя бы по аптечным рецептам.
