Союз писателей отличается от других сообществ изобилием в нем личностей неординарной широты.
Захожу в кафе Дома писателей. За столом сидит Щ., простирает ко мне свои широкие объятия. Сообщает, что начал свой трудовой путь в одиннадцать лет, подручным плотника, в том же возрасте приохотился пить. Стал классным плотником, пил, пьет, написал две книги, принят в Союз писателей, защитил кандидатскую диссертацию, вскоре защитит докторскую.
— Ко мне придет девушка, — поделился со мною своей радостью Щ. — Она была девственница, целка. Подарила мне это дело. Ей двадцать три года. Я ей благодарен. Благодарность такое чувство: лучше быть кому-нибудь благодарным, чем внушать благодарность к себе. Если бы я мог, то я бы одел ее в мех, бархат и жемчуг.
Будущего доктора филологических наук переполняло великодушие. Он великодушно посоветовал мне:
— Ты пиши про лося. Я у тебя читал про лося. Ты лося понимаешь. У тебя чутье, как у лося, на кончиках пантов. Ты не пиши про это, про футбол, про греблю, это все х—ня. У тебя про лося я прочитал и помню. Так мог только ты написать.
— У лося нет пантов, — скромно заметил я. — И я не писал про лося.
— Ну, все равно, про кого-то писал, про рогатых...
Щ. уронил на лоб седые кольца кудрей. Серебряные кольца. Он велел принести десять бутербродов с икрой, бутылку коньяку и бутылку шампанского.
Сажусь к тетради после проигрыша на биллиарде. Всякий проигрыш нехорош. Правда, на этот счет придуманы ободрения: «За одного битого двух небитых дают». «Побежденные должны молчать. Как семена». Однако лучше бы выиграть. Хотя и переживание поражения преходяще. Множество раз в моей жизни я позволял кому-нибудь или чему-нибудь меня победить. Утешался, умывался, даже думал, что унижение очищает меня. «Ничего, я споткнулся о камень, это к завтрему все заживет».
Идя на малые, легко заживляемые поражения, можно незаметно проиграть всю кампанию — с самим собой. Вот я отпустил удила, теряю в себе писателя. Не пишу. Играю на биллиарде. Получаю зарплату. Я — второй секретарь. Работаю над заказанной статьей «Как мы пишем». А мы никак не пишем. И это в порядке вещей, само собой разумеется: секретарь на службе, у всех на виду. Покуда я сидел в своей норке (до сорока четырех лет, подолее Ильи Муромца), никто не изливал на меня потоки чувств, оценок, похвал, упреков. Никто не становился в позу по отношению ко мне, и у меня была моя единственная поза.
