Нерсес неожиданно, без долгих раздумий и сборов переехал в село. Было это года три назад. Переехал он, когда отец умер. Прямо в тот же день.
Случилось это в мае. Утром, когда Нерсес проснулся, кто-то его будто толкнул: иди на отца глянь... У Нерсеса сердце оборвалось: он тут дрыхнет, а отец может... Он, Нерсес, возле него стоять должен был.
Сперва о смерти деда узнала Назик (уже с полгода была она женой Вароса), потом свекор ее Ерем, потом Занан, Арма... Баграт снял кепку, выразил соболезнование и ушел на работу, и бригадир тоже. Проводив рабочих в поле, явился Киракосян, посочувствовал и извинился за то, что должен спешить — в министерство вызвали, надо ехать. Постарается на похороны не опоздать, впрочем, это же министерство, могут и задержать, пусть уж тогда Нерсес его простит. А вообще-то Нерсесу торопиться не стоит, вот придет народ с поля и предаст старика земле честь по чести. Да, жаль, хороший был старик.
До полудня Нерсес, стоя на коленях и уткнувшись подбородком в край тахты, на которой лежал его отец, вспоминал похороны матери. Тогда собралось все село, и все сочувствовали его горю, и все заглядывали ему в глаза, готовые в любую минуту оказать ему услугу. И был он в тот день в селе самым важным человеком...
До полудня, глядя на дверь, вспоминал Нерсес похороны матери.
Ерем дал ему понять, что нужно приглядеть за подготовкой к похоронам, но Нерсес никак на это не отозвался. А в полдень с несвойственной ему решимостью: встал, обидел Ерема, не ответив на вопрос, куда идет, и прямо отправился на почту. Попросил телефонистку, чтобы она его срочно связала с селом Лерналанч, ему нужно быстро, как можно быстрее.
Когда люди вернулись с поля, Нерсес уже грузил вещи. Вернее, сам он стоял возле дверей, в изголовье гроба, а крестьяне, приехавшие из его села, молча, торжественно и даже с какой-то гордостью грузили в машину вещи. И не смотрели на стоявших чуть поодаль акинтцев. Те были в обиде, и никто даже не попытался подойти и выразить сочувствие. Издали разглядывали они Нерсо, стоявшего спокойно и независимо в изголовье гроба.
Никому раньше и в голову прийти не могло, что этот бессловесный горбун может быть таким строптивым...
— Ты чья?.. — Киракосян взглянул на девочку-школьницу с ранцем за плечами и в очень коротком платье. — Дочка Варе? Мать платья до пят носит, а ты до пупа. Совестно, ты уже большая, — директор смотрел сейчас на дома репатриантов, и девочка растерянно оглянулась... Да нет, вроде никого тут, кроме нее, нету. Она смущенно одернула платье. — Иди надень другое платье, а это удлини. Совестно. — «Да неужто эта беленькая девочка — дочь Варе? Неужто и Варе была такой белокурой когда-то?.. А красивая жена у этого полоумного Бадаляна... Грудь оголит и встанет перед тобой, глаз не поднять на нее... Егией Никитичем называет». Киракосяну захотелось закурить. Зажег сигарету и, улыбаясь, выпустил дым в сторону дома Бадаляна. «Заходите, Егия Никитич», — говорит. Заходите... По-русски чешет. «Хотите кофе?»... Хочу, хочу... А не зайти ли кофе выпить? Хорошая штука кофе... Да нет, языки распустят. Чашку кофе выпью, а болтать начнут... Заходите... Навалились на меня планы: планы поднятия целины, планы посадки виноградников, планы... Постарел, а так и не узнал, что за штука такая кофе. Когда молодым был, кофе не пили... Заходите... Черт бы всех побрал! Пусть полоумный Бадалян со своей красоткой в город катится! — вдруг разозлился Киракосян. — Нечего ей в селе делать; а то на нее, беленькую, все глаза пялят... Поехал в город за профессором, чтоб узнать, какая болезнь точит виноград. Ты лучше из города не возвращайся, может, и сам профессором станешь! Одних сортов яблок сколько! Антоновка, бельфлер-китайка, кандиль-китайка... А кто такая, собственно, китайка?.. Спрошу у Арма, он молодой кадр...» — Что опаздываешь, молодой человек? — строго обратился Киракосян к Арма, который шел ему навстречу. — «Все заявление писали, а этот не писал». — Особого приглашения ждешь? — «Я его бригадиром сделаю, а тех ни за что, пусть хоть всю бумагу на заявления изведут». — Куришь? — и протянул ему сигареты с фильтром.
