— Старой? — сквозь зубы переспросил Братухин. — А если старой, так что — слепой? Люди руки-ноги теряют, гибнут тыщами. Кровь кругом. А он?.. Пусть убирается! Какой он радист, какой пулеметчик, если в бога верует?
— Ну и дурак ты, Федька! — покачав головой, саркастически улыбнулся Иван Иванович. — Да как же я могу в бога веровать, ежели с тридцатого году в председателях сельсовета да колхоза хожу, а? Может твоя глупая башка усвоить, что это, при моем председательском положении, факт недопустимый? К тому же я заявление подал — в партию желаю вступать... Нет, каков? Бога за каждым словом вспоминаю? Скажи спасибочки, что я материться, слов скверных употреблять не умею. Опять же крест, говоришь? А хошь знать, лихоманка тебе в печенку, что нацепила мне тот крест мамаша! А той мамаше девяносто восемь — чуешь? — девяносто восемь годов. И когда надевала она мне на шею этот самый крест, то слезно молила: «Дай, сынок, дожить до того дня, когда изгонят супостата с земли россейской. Сражайся геройски. Вот тебе, — говорит, — мое высокое материнское благословение, пущай оно тебя от пули вражьей и стрелы каленой спасает».
Иван Иванович покряхтел сердито, недовольно, уселся так, чтобы не глядеть на Братухина.
— «Стрелы каленой...» — повторил Братухин и вдруг весело расхохотался. — Здорово!.. Вот она, Россия-Родина, вот они, люди наши, — сказал он минуту спустя.
Где-то совсем неподалеку один за другим раздались три орудийных выстрела.
— Может, по ним?
— Ясно, по ним.
— Открывай! — закричала Наташа,
Забыв выключить лампочку-переноску и опустить крышки люков, экипаж Ежикова вскочил на броню. На том месте, где находилась «тридцатьчетверка» Пастухова, полыхало пламя...
— Какого дьявола застряли тут? — рявкнул Братухин.
— Брать надо эту деревню. Чего комбат думает?
— Тихо, не шумите.
— Пошел ты!..
Черная продрогшая роща наполнилась громкими голосами, треском замерзших сучьев. Замигали светлячки самокруток, поплыли из люков белые пятна света.
Комбат тоже стоял на башне своего танка и смотрел на горящую машину Пастухова. «Не успели, — думал он. — Теперь еще труднее будет идти в эту проклятую шестую атаку...»
На крыло его танка легко вскочил Лимаренко.
— Товарищ комбат, мы их сомнем. Не сомневайтесь. Хлопцы озверели. Мы их сомнем, товарищ комбат!
Елкин не слушал. Он уже чувствовал: шум, голоса, топот, огни самокруток — все это пренебрежение к опасности оттого, что люди уверены: сейчас, сию минуту, пойдем в шестую, и последнюю, атаку...
