— Правильно...
— Э, еще один защитник, — покосился на него Братухин.
— ...потому как, — продолжал Марякин, — про офицера мнение имей, а вслух не распространяйся. На́ вот, возьми свои кисет...
Последнюю фразу Наташа слышала уже сквозь сон.
Проснулась она оттого, что под бок подтекала вода. Капало с еще не засыпанных землей бревен потолка, с выдолбленных в земле ступенек стекали струйки.
— Всемирный потоп, что ли? — вслух проговорила она и забилась в дальний, еще сухой, угол, закуталась в пропахшее табаком мокрое сукно Лешкиной шинели.
— Наташ, пошли к нам в палатку, а? — тихонько сказал ей Братухин.
— Ты же на посту, — усмехнувшись, напомнила она. — На вот тебе накидку. У меня тут две.
«Любопытно все-таки устроен человек, — подумала Наташа. — Ведь я, кажется, должна бы умереть с печали... Нет, живу и даже злюсь, думаю, хожу. А зачем это все — обижаться, злиться?..»
— Стой, кто идет? — прервал ее мысли окрик Братухина.
— Комбат капитан Елкин, — послышалось в ответ, и тонкий лучик карманного фонаря скользнул по осклизлой земле, упал на вход в землянку.
— Санинструктор Крамова, — позвал комбат, опустившись вниз и протягивая ремень, — можете идти в машину.
С комбатом был майор Клюкин. Огонек папиросы, которую он курил, разгораясь, освещал его лицо. «Ах, это замполиту обязана я своим досрочным освобождением», — догадалась Наташа. Но она не желала пользоваться никакими привилегиями.
— Разрешите не возвращаться в машину. Я пойду в первую роту.
— Ну зачем, Наташа? — ласково спросил Елкин. Ни разу после гибели Виктора не заплакавшая, она вдруг почувствовала, как тугой ком подкатывает к горлу.
— Не надо, товарищ капитан.
— Ну ладно, — помолчав, согласился Елкин. — Но возьмите хоть одеяло, подушку...
— Спасибо. Мне тут ребята дали шинель и накидку. — И оттого, что не приняла заботы, очень похожей на жалость, Наташа почувствовала себя сильнее. — Спокойной ночи, товарищ капитан! — мягко сказала она.
...В палатке пахло махоркой, гуталином, по́том. Братухин растолкал Марякина.
— Ну-ка, друг, встань. Давай хорошенько постелим!
Марякин сквозь слипшиеся веки глянул на них, дремотно протянул:
— Сбежали... Клянусь, дело пахнет керосином.
— Много ты понимаешь! Комбат выпустил.
— А-а...
Застелив плащ-палатками солому, Братухин положил под голову бушлат.
— Устраивайся, сестренка! Постелька царская!
Наташа сняла сапоги, легла с краю.
Она только закрыла глаза, как сразу ее обступили люди: Иван Иванович, новый комбат, Федя, Лешка... Какие все разные. И славные! А Вязников? Рацию приволок... И Лимаренко, и Валя Ежиков, и молчун Пастухов — все такие замечательные! Один этот Переверзев...
