В двадцать пятом году это было: рытье котлованов,
Корчевание пней и равнение рельс по струне.
В непогодах и бедах, в колдобинах туч оловянных,
Начинается реконструктивный период в стране.
Стихотворение озаглавлено «Кусок истории». Поэт стремится подняться над своими непосредственными впечатлениями, исторически осмыслить их, пропустить сквозь себя. Это ему не вполне удается. Но много лет спустя, вспоминая свою поездку на Сясьстрой, он с полным правом скажет: «Я впервые увидел своими глазами рождение нового, социалистического мира и социалистического строя отношений между людьми».
«Действующие лица» — противоречивая книга. Многое в ней еще от двадцатых годов, от первой жизни Антокольского в поэзии.
Прочитав открывающее книгу стихотворение «Пролог», мы сразу попадаем в хорошо знакомый нам поэтический мир Антокольского. Вновь перед нами грандиозная мировая сцена. На ней развертывается очередной акт исторического действа:
Молчанье. Тухнут лампы. Взмах
Смычков. И, струнам вторя,
Изображается впотьмах
Последний том истории.
Я уже цитировал необыкновенно характерные для Антокольского строки из «Третьей книги»: «На жуткий просцениум стужи бьют свечи несбыточных зорь». В «Прологе» читаем: «Но бьет морской прилив толпы в просцениум дощатый». В ярком свете прожекторов на мировой сцене сменяют друг друга мгновенные видения. По ним мы узнаем наш век: «Распад гармоний, гибель гамм, шаг танков», «Фигуры толстых буржуа, исчадья бирж и боен». Заканчивая стихотворение, поэт восклицает: «Взвивайся, занавес! Пора. Дай руку, век! Пора».
Все это полностью от двадцатых годов, но удивляться здесь нечему: первый вариант «Пролога» был напечатан еще в «Стихотворениях» под названием «Хор». Тогда он заканчивал книгу, теперь открывает ее. Текст его сильно изменен, но общий характер сохранился.
Мы без всякого труда узнаем здесь Антокольского и по традиционному просцениуму, и по взвивающемуся занавесу, и по взмаху смычков, короче говоря — по театральному кругу ассоциаций, характерному для его ранней поэзии.
Такая безусловная «узнаваемость», казалось бы, могла дать повод для самой высокой оценки работы поэта. В самом деле: не в пример многим и многим другим, Антокольский с первых шагов в поэзии сумел выработать свою манеру.
Однако вопрос об «узнаваемости» поэта, как всякого художника, достаточно сложен. То, что некогда было открытием, выразило резко индивидуальные черты, со временем становится самоповторением. Конечно, и в этом случае мы без всякого труда «узна́ем» поэта, но вряд ли будем удовлетворены.
