Солдатам на фронт писали только о том, что все живы-здоровы, сыты, обуты, одеты. О смертях, о похоронах, о недоедании, о том, что из-за недостаточного питания и других лишений люди в аиле болеют кто воспалением легких, кто лихорадкой, ни слова не говорилось. Я коротко рассказал о том, какие новости в аиле, еще раз пожелал Бейше здоровья и сил, в конце поставил имена Чора и Улкан. Чору такое письмо, по-видимому, понравилось. Он попросил меня перечитать его полностью вслух, сложил треугольником, спрятал за пазуху и погладил меня по голове. Пока мы ели, он то и дело меня благодарил. А Бейше, отвечая, задал вопрос: «Кто писал письмо?» и, очевидно, определив по почерку, что написано оно детской рукой, добавлял: «Ошибок нет». Я был этому рад и в следующем письме в самом конце написал Бейше о себе. После этого он называл меня «мой младший брат Джума», и я, в свою очередь, привык его считать своим старшим братом, по-настоящему привык.
* * *
Когда стало известно, что поезд, на котором приедет Бейше, остановится в Ак-Су, Чор не спал всю ночь, а на рассвете оседлал серого колхозного иноходца седлом с серебряными украшениями и в сопровождении еще нескольких человек уехал на станцию. Почти с этого же часа потянулся народ к дому Чора. Улкан-апа, которой надо бы готовиться к тою, от волнения ничего не могла делать и только повторяла всем и каждому:
— Как же я рада, тысячу раз тебе спасибо, милостивый боже! Дорогие мои, милые, как же я рада!
— Да хватит тебе, довольно! Ты лучше скажи, готовиться нам к тою или ходить следом за тобой и слушать твои речи? — урезонила ее наконец какая-то старуха.
— Да, да, берите все, берите! Для моего единственного мне ничего не жаль, как может быть иначе! Берите, берите, там масло есть, надо боорсоки готовить. Мука там и масло. Берите, — отвечала Улкан, отдавая связку своих хозяйственных ключей и продолжая бестолково топтаться посреди двора все с теми же восклицаниями.
Вместе с тем я не заметил на лице Улкан-апы выражения особой, исключительной радости. Она словно не верила своему счастью, сомневалась в его реальности. Но я понимал и другое: приди сегодня, сейчас дурная весть о Бейше, сердце матери не выдержало бы, разорвалось.
Кровной связи между нашей семьей и семьей Чора не было, но дружба велась с давних пор, и такая, что крепче иных родственных отношений. Общими были и радость и горе…
Много лет прошло с тех пор, как дед мой Молдокан поднял целину у истоков Ак-Су в верхнем Багышане, выкорчевал пни да корни, очистил землю от камней и занялся крестьянским трудом. Чор тогда батрачил у русских кулаков в низовьях Ак-Су, но ни одежды себе справить, не мог, ни сносного пропитания заработать. Откочевал в Багышан и поселился по соседству с дедом. Веками не тронутая целинная земля сторицей отплатила Чору за труды, за два года он приобрел достаток, обзавелся и скотом, и мелкой живностью, да еще и поставил на второй год, к осени, к уборке урожая, водяную мельницу по образцу тех, какие видел у русских. Поставил он ее в том месте, где речка Ак-Су разделялась на два рукава. На эту первую в округе мельницу потянулись, как мухи на мед, и те, у кого было всего-то две горсти зерна, и те, кто мерил его мешками. Сам Чор от хлебопашества отстал, и к его имени прочно приросло прозвание «мельник». Лет через десять к Чору все привыкли, он пользовался уважением, с ним считались; к тому времени в Аксуйской долине началась коллективизация. Возле речки Мураке появился новый поселок, который мало-помалу рос. Перебрались в эти места и сородичи Чора — полагали, что он тоже построится с ними по соседству, ведь в самом Багышане у него родных не было. Выделили ему участок, но Чор не собирался бросать ремесло мельника, к которому привык не меньше, чем иной старик к насваю
