Бейте слушал серьезно, сведя к самой переносице густые, как у Чора, брови. Он не сказал Кумашу ни да, ни нет, но видно было, что он его словам верит, что они для него убедительны, вески и молчит он в общем для того, чтобы не расстраивать отца.
Заговорил Бейше, когда Улкан-апа подала чай.
— Здоровье у меня неважное, — он слегка провел рукой по вытянутой раненой ноге, — засел осколок, болит нога, ноет. От операции я отказался, из-за нее пришлось бы почти полгода проваляться в госпитале. Но лечиться-то надо…
Наш председатель Кумаш — мужик крепкий, загорелый, краснощекий, морщин на лице раз-два и обчелся. Шестидесяти ему никак не дашь, выглядит он лет на сорок пять. На язык остер, высмеять мастер. Даже если ругает кого, все больше насмешками донимает, а уж слышно его с одного конца улицы до другого. Он и в самом деле неграмотный, но хозяйство знает, изучил за время своего председательства до тонкостей, в районе с ним считаются. Рассказывали, что однажды его похвалил с трибуны сам секретарь обкома. Все счеты и расчеты каким-то образом удерживаются у Кумаша в голове. Знает он и поголовье — можно сказать, не только каждую корову, но и каждую овцу. Однажды во время переучета овец он пристыдил опытного, много лет работающего чабаном Алмамбета. Долго глядел Кумаш на спокойно лежащих овец и наконец промолвил: «Алмаке, а где второй ягненок от белой ярки? Она ведь двойню родила. Если зарезал да съел, так прямо и говори». Алмамбет поднял отару и начал пересчитывать овец по одной, а Кумаш знай себе твердит, что барашка не хватает. Поехали искать, и надо же — нашли! Отстал, заблудился на пастбище… Себя Кумаш в работе не жалел, зато и другим не спускал… И все же относились к нему люди хорошо, считали справедливым и беззлобным. Твердый характером и никого не боявшийся Чор хоть и спорил иной раз с Кумашем, но тоже отдавал ему должное. Председатель называл Чора зятем, потому что приходился родственником Улкан-апе и был немного старше ее…
…Бейше уехал спозаранку, а возвратился в аил только к вечеру. В обкоме комсомола его утвердили первым секретарем нашего райкома комсомола. Он должен был отдохнуть дома до начала уборки зерновых, а потом отправляться на ссыпной пункт в Ак-Су и возглавить там всю работу. Так, по крайней мере, говорили у нас.
* * *
С того вечера, как Зураке встретилась с Бейше, она перестала ходить по воду на Мураке. Мало того, она вообще старалась не показываться ему на глаза: завидев издали, резко поворачивалась и убегала прочь, скрывалась у себя во дворе. Она стала задумчивой, невеселой и все напевала знакомую мне грустную песню. Однажды я подошел к ней, когда она сидела в саду и пела; Зураке вначале не заметила меня, голова ее склонилась на грудь, а из глаз капали частые слезы. Я остановился перед нею, она вдруг сердито вздернула подбородок, смахнула слезы рукой. «Зачем пришел, уходи!» Я обиделся, повернулся к калитке, она догнала меня, обняла: «Ты сердишься? Ну прости меня! Это я так…» И снова заплакала. Дыхание у нее было горячее, сердце билось частыми, сильными ударами. Мне стало очень жаль Зураке, быть может, эта жалость помогла мне почувствовать и всю силу обжигающей ее душу тоски, и ту борьбу, что происходила в ней сейчас. Мне кажется, я понимал тогда и причину ее состояния, хотя Зураке никогда не спрашивала меня о Бейше. Как-то раз я сам произнес при ней его имя, но девушка, нахмурив брови, сделала вид, будто не слыхала, и тут же заговорила о другом: «Гляди, Джума, теленок-то совсем запутался в веревке…» Вот этого я своим полудетским разумом понять был не в силах — почему она не хочет ни говорить, ни слышать о Бейше. Во всяком случае, я больше не упоминал при ней о нем, чтобы зря не расстраивать. Тайну Зураке знала ее старшая сестра Акмарал; однажды я слышал, как она сердито сказала: «Ты и не думай больше с ним встречаться. Он просто смеется над тобой…»
