Нам пришлось прекратить дневные набеги на сад Дербишалы. Особенно мы стали бояться Зураке после одного случая. Атаманом нашим, по общему молчаливому признанию, был Кенешбек — самый ловкий, самый сильный из нас. Однажды в сумерки мы пробрались в сад, и Зураке успела схватить Кенешбека за руку. Она словно предчувствовала, что мы придем нынче вечером, и притаилась под яблоней, подкарауливая нас. Мы прыснули во все стороны, как кузнечики из травы, а Кенешбек попался. Мы спрятались неподалеку в кустах, выжидая, что будет.
— Отпусти! Отпусти, говорю, паршивая девка! — слышали мы упрямый и злой голос Кенешбека. Вскоре он присоединился к нам. Опустив голову, он вытирал слезы рукавом рубахи. Это потрясло нас. Как?! Кенешбек, который даже не пикнул, когда наступил со всего маху на здоровенный гвоздь, наш бесстрашный предводитель плачет!
— Она тебя била?
— Проклятая девка, чтоб ей… — буркнул Кенешбек. И убежал.
С тех пор мы уже не решались нападать на сад Дербишалы, а Зураке возненавидели.
* * *
Выше дома Дербишалы тянулась по направлению к нам узкая тропинка, а между их улицей и нашей лежало на том берегу Мураке пахотное поле. Это был черноземный клин, на котором колхоз сажал то свеклу, то кукурузу, то пшеницу, а то и подсолнухи. Время от времени поле оставляли под паром и засевали клевером. В тот год, когда вернулся Бейше, клин распахали под пшеницу, и теперь ветер перекатывал волны тяжелых, но еще зеленых колосьев. Когда солнце склонялось к закату, волны эти отливали багрово-красным цветом; солнце опускалось за горизонт, все кругом быстро темнело, и пшеничное поле, утратив краски, начинало казаться грозным, тяжело дышащим живым существом.
На ту сторону — играть или по делу — мне всегда приходилось бежать мимо дома Дербишалы, мимо благоухающего яблоками сада, к тропинке, что вела через пшеничное поле. Я, конечно, не упускал случая обстрелять серого пса целой очередью камней; если камень попадал в цель, пес визжал и сердито лаял, а я припускался прочь во всю прыть. Однажды вечером — уже темнело — я по дороге домой остановился под старой толстой акацией на берегу арыка и, примерно определив, где находится пес, запустил в ту сторону камнем.
— Ты что же это делаешь? — раздался совсем рядом голос Зураке.
Я вздрогнул, хотел было бежать, но замешкался. Глаза наши встретились, и на лице у Зураке я не увидел ни злости, ни раздражения. Надо сказать, что до сих пор я не имел возможности толком разглядеть это лицо. Оно было очень белое, а глаза и брови черные. Выражение какое-то детское. Одна из двух длинных кос переброшена на грудь, туго обтянутую стареньким жилетом из черного бархата. Я понял, что девушка ничего плохого мне не сделает, и осмелел. Она говорила негромко и удрученно:
