Голодной весной сорок третьего года ушли из колхоза на войну все мужчины призывного возраста. Башкарма[7] Кумаш велел Дербишалы принять отару вконец отощавших овец — некому больше стало их пасти. Дербишалы мало знал чабанскую науку, но перечить башкарме не посмел; принял отару и погнал еле живых овец в горы. Раз в неделю, перепоручив отару своему глухому младшему брату Иязу, он приезжал в село верхом на ленивом рыжем мерине. Но и дома Дербишалы не отдыхал, ночевал возле арыка — поливал посевы. Зимой он во время этих наездов по-прежнему вывозил на поля навоз из конюшни, а потом, забрав с собой малость толокна для собственного пропитания да несколько кусков синевато-серой каменной соли для овец, снова отправлялся в горы.
Дербишалы считал предосудительным торговать плодами своего сада, как это делали другие хозяева. Когда яблоки поспевали, он ведрами раздавал их. Нас, вечно голодных мальчишек, он зазывал к себе, разрешал есть до отвала, да еще насыпал полные подолы наших грязных рубашек, доверху наполнял пропотевшие, засаленные малахаи.
— Не воруйте вы яблоки. Захочется полакомиться, приходите прямо ко мне. Воровство приносит человеку несчастье, краденая пища нечистая, — внушал он, по обыкновению посмеиваясь.
Мы торжественно обещали Дербишалы больше не воровать, но яблоки — какая же это кража? Нам это было непонятно, и мы по-прежнему пробирались по вечерам в сад к нашему добряку, а заслышав его голос, прятались в зарослях облепихи.
С тех пор как Дербишалы перебрался с отарой в горы, мы стали на его сад смотреть как на свою собственность. Понятно, что приезд Зураке ничуть не обрадовал нас. А она к тому же совсем не была похожа на других девушек из нашего аила, застенчивых, робких и смирных. Не успела приехать, начала возиться в саду, сгребла в кучу годами гнившие на земле палые листья, а когда они подсохли, сожгла всю эту кучу. Очистила поливные канавки, окопала яблони, опрыскала зараженные вредителями ветки раствором щелока. Дыры в заборе, к которым вели наши тайные тропки под облепихой, Зураке заделала, под яблонями протянула длинную проволоку, вдоль которой бегал на цепи серый кудлатый пес Шарик. Мало того, она сама, можно сказать, не вылезала из сада, подбирала падалицу, резала и сушила на солнце. Все это мы наблюдали издали и крепко невзлюбили Зураке. На тех из нас, у кого не хватало терпения только на расстоянии вдыхать запах спеющего белого налива, Зураке натравливала своего пса. Злились мы на нее ужасно. В отместку распевали, проходя мимо забора, дразнилки, в серого пса швыряли камнями. Зураке от этого только больше распалялась. Она выскакивала за калитку, гналась за нами и тому, кого ей удавалось поймать, надирала уши. Более быстроногим, чем она, грозила вслед кулаком и кричала: «Погоди, еще попадешься!»
