— Доро-о-огу-у! Доро-о-огу-у! Уходите в дом! — гремел издали сильный голос Чора, и толпа на улице раскололась, освобождая путь. Чор несколько раз хлестнул плетью своего коня, поравнялся с Бейше, который сам не сдержал бы ярого бега иноходца, ухватил за повод покрытого пеной скакуна и остановил его точно как раз у ворот.
— Бросай! Вон туда! — Чор махнул рукой по направлению к открытой двери дома.
Бейше с трудом отвязал черного козленка от путлища, приподнялся в седле и обеими руками кинул тушку через порог. Улкан-апа, с нетерпением ожидавшая этого мгновения, бросилась к сыну.
— Жеребенок мой! — только и вскрикнула она и припала к гриве иноходца.
— Старуха, погоди! — Возглас Чора пригвоздил ее к месту.
— Где вода? Воду неси! — требовал Чор, трясясь от гнева.
Кто-то поспешно сунул в руки Улкан резную деревянную чашку, в которой почти вровень с краями налита была вода. Дрожащей рукой обвела она эту чашку вокруг головы склонившегося к ней сына. Чор выхватил у нее чашку и с размаху разбил ее о белый камень, торчавший во дворе из земли. После этого он взял из рук сына знамя и передал его жене. Один из молодых парней подержал старику стремя, он спешился и взял за повод иноходца Бейше.
— Ну, боец, слезай теперь с коня да поздоровайся с народом! — уже ласково сказал он.
Мать обняла наконец сына, их окружили люди, и у всех на глазах стояли слезы. Улкан-апа целовала и целовала Бейше.
— Родной мой, слава богу, тысячу раз спасибо великому создателю! Теперь мне и умереть не жалко, — причитала она со слезами.
— Да что ты плачешь? Радоваться надо — живой вернулся! Пусти-ка и нас поздороваться, — урезонивали ее старухи и наперебой торопились в свой черед поцеловать Бейше. Старики, не теряя чувства собственного достоинства, пожимали фронтовику руку. Я стоял в сторонке. Бейше приветливо со всеми разговаривал, но иногда с улыбкой оглядывался, словно искал кого-то. Потом спросил у отца:
— А что же Джумы не видно?
Я немедленно подбежал и бросился к нему на шею.
— Здравствуйте, байке![6]
Бейше поднял меня и поцеловал в висок, а я неожиданно для самого себя заплакал…
Война не считалась с возрастом, наградила горем всех — и старых и малых; люди старались казаться спокойными и уверенными, но в глубине души каждого терзали тревожные предчувствия, сомнения, боль. Я не стыдился того, что долго сдерживаемые слезы прорвались наружу, как прорывается весной, взламывая зимний лед, ожившая, неукротимая полая вода. Я плакал громко…
