В эту пору, часу в восьмом дня, здесь стоял плотный галдеж, а запах клубился еще плотнее, так что воздух, казалось, можно было рубить на плиты, чтобы воздвигать из них неизвестно для какой надобности невидимые пирамиды, стены в городе слепых. Для меня, росшего под журчание садового фонтана, этот оглушительный мир на приморском холме сочился испугом и соблазном, в котором я двигался через силу, словно в теле медузы, но и в страхе, что слишком скоро уведут. Прямо на углу выдавалась из стены мастерская кожевенника, где можно было прицениться к полированным ремням и новенькой лощеной конской сбруе, которую хотелось поскорей получить в подарок, и хозяин, приветливо косясь на опрятного мальчика в тоге, протыкал пространство ловким и блестящим шилом. Меня тут же обували в новые сандалии, и, казалось бы, живи и радуйся удаче, — но как было отвести глаза от заманчиво скрипучих, пусть еще воображаемо, военных сапог на шипастой подошве, и откуда было при этом знать о сотнях миль, которые предстояло в них отмахать. Напротив кольчужник, богоподобный в своей трудовой хромоте, сосредоточенно вывешивал над дверью только что возникшее изделие из полыхавших на солнце бронзовых блях, и отец, уже отвоевавший свое, с высохшей рукой на перевязи, подходил-таки прицениться, перемолвиться о чудодейственном искусстве прежних мастеров. Кольчужник не перечил — дескать, да, у кого же нам и учиться, как не у тех, — хотя по его беглому взгляду на отцовское увечье было нетрудно понять, во что он ценит музейное мастерство горе-искусников вчерашнего дня; а в глубине лавки, у огня, работник тонким молотком скалывал глину с матовых черных поножей. Брадобрей, выкативший свое на самую середину проезжей дороги, давал попробовать орудия на палец робкому обладателю одутловатой морды в щетине. Снисходительный ритор брезгливо прикрывал нос лоснистым краем плаща.
Кирпичная мануфактура галла пряталась в прорезавшей склон поперечной аллее. Там, под неостывшим еще послеполуденным солнцем, перед жарко разинутым печным зевом сновали мокрые, в подобранных безрукавках мастеровые, а хозяин, даром что сам как мул в мыле, толково их понукал. Завидев нас, он совал носилки в ближайшие праздные руки и затевал почтительную беседу, но с веским достоинством преуспевшего и помнящего об этом человека, который не сегодня-завтра велит выковать себе такое же кольцо и обшить тогу пурпуром.
«С Глабрием, сами знаете, уже второй год бьемся — не клеится у него, — излагал он, глядя не то в глаза, не то через плечо в забранную барашками воду бухты. — Вот опять внесли за него в складчину. Другое дело, если бы ленился, тогда разговор короткий, а то ведь не разгибаясь… да что пользы? И жена теперь лежит после родов, а домашних у него одна дура девка, за детьми кто глядеть станет?» — «Да, без жены тяжелее». — «Мыто пока его не оставляем, но сколько же его тащить из дыры?» — «Ну, помогите парню, из него еще будет толк». — «А то, может, ну его — у всякого своя морока, пусть к хозяину воротится, там за ним и присмотрят». — «И это выход», — соглашался отец с незаметной мне, ребенку, иронией, тешась крутыми альтернативами народного разговора.
