– Одно из двух, – произнесла наконец панна Розалия сдержанным, но очень решительным шепотом, – или пан поручик будет наш, и я буду принадлежать ему, или…
– Или что? – испуганно переспросил молодой человек.
– Или… мы должны будем расстаться навсегда.
– И вы, панна Розалия?..
– Я буду принадлежать пану Казимиру, который меня, я знаю, безумно любит.
– Клянусь честью, этому никогда не бывать! – и Марлин крепко стукнул кулаком по столу.
Молодые люди давно уже любили друг друга; по крайней мере, целый год красивый подпоручик Марлин вздыхал и ухаживал за миловидною и бойкою паненкой, жал ей и целовал потихоньку ручки, а она, в свою очередь, отвечала ему взаимными пожатиями, нежными взглядами и томными вздохами. Ее отец и мать – пан Станислав и пани Станиславова С-ские – смотрели на это ухаживанье не совсем-то благосклонно: во-первых, такое уже тогда, в начале 1863 года, было время, что русских офицеров или совсем перестали принимать в польских домах, или же принимали их скрепя сердце и крайне неохотно; а, во-вторых, родители панны Розалии были убеждены в том, что если только их цурка (дочка) выйдет – бронь Боже! – за пана поручника, то он первым долгом завезет ее в Москву и обратит в свою схизматичну веру. Они более ласково смотрели в этом случае на своего соседа по имению, довольно богатого пана Казимира З-ского, ухаживавшего за Розалией уже давно и с очевидным, конечно, намерением вступить с нею в законный брак. Но беда была в том, что этот пан Казимир был очень некрасив собою, совсем необразован и вдобавок довольно груб и неловок в обращении; даже мазурку – этот национальный изящный польский танец – он танцевал плохо и неохотно. Любимою и чуть ли не единственной его страстью была охота с гончими и борзыми: тут у него являлась и удаль, и ловкость, и увлечение. Панне Розалии он положительно не нравился, и она всячески избегала его грубоватых любезностей и признаний в любви. Она в душе своей делала иногда сравнение между рыжим и неуклюжим шляхтичем и благовоспитанным, изящным и красивым Марлиным, – и сердце ее невольно склонялось в пользу «москаля», но она искренно жалела лишь о том, что Марлин – «схизматик», и что по смерти его душа непременно попадет в «пекло», то есть в ад… Об этом говорил не раз в костеле ксендз – то есть о душах москалей вообще, – говорила и мама; следовательно, в этом не может быть и сомнения… В последнее время пан Казимир оставил ее в покое, – с тех пор, как она однажды, после неловких намеков его на свою любовь прямо сказала ему с смелостью и развязностью истой польки:
