За столом, вокруг миски щей, сидит несколько человек извозчиков и едят почти молча, лишь изредка перекидываясь короткими необходимыми фразами вроде: «Плесни-ка, хозяйка, еще щей-то маленько!» или: «Отрежьте-ка ломтик хлебца!» и т. п. Убирают пустую миску со стола и ставят новую с кашей. Покончив и с нею, извозчики чинно встают из-за стола, крестятся в передний угол и затем усаживаются по избе где попало пока подадут самовар, и в это время начинают разговоры, которые получают особенную последовательность и интерес, когда ожидаемый самовар, шумящий и кипящий появляется на столе, хозяйка заваривает чай, и извозчики мало-помалу, по одному вновь подсаживаются к столу, за которым и пьют чай до седьмого пота, как говорится. За чаем «не грех» разговаривать: это не то, что «за хлебом-солью».
Вот за таким-то столом, за чаем, в страшнейшую зимнюю метель-вьюгу, под Ряжском, шла беседа у извозчиков.
– Метель – что! Это не велика беда, – говорил старик-извозчик, – лишний денек простоишь где-нибудь на постоялом дворе, да и все тут; а вот как распутица застигнет тебя в дороге с возами, ну, тогда уж ложись – помирай! Со мной это однова случилось, под самой под Калугой.
– На своих лошадях ехал, аль на хозяйских? – спросили старика.
– На своих, тройка была на трех возах.
– Ну и что же – застрял?
– Ох, и таперь вспомнишь, так тяжко станет! – стал рассказывать старик-извозчик. – Годов двадцать тому делу будет. Ехал я с рыбой из Саратова в Калугу, у купца у одного навалил. Уж за Ряжском таять начало, пошла капель, оттепель… Думаю, авось Господь донесет!.. Ан нет: только перевалил за Тулу, пошли дожди, туманы, а в иной день солнце жгет, словно весной. Все думаю: авось Господь!.. Потому, больно уж кони у меня были хорошие, надежные, сроду кнута не видывали. Оставалось всего-то верст семьдесят доехать, не с большим, да не привел Бог!.. Въехал я в сумерки в зажору[49] – бился, бился до темной ночи, полны сани снегу да воды набрал, а на самом нитки сухой не осталось. Темь кругом, ни души, ни голоса… а к ночи-то мороз ударил: обледенел я весь, одёжа колоколом, руки согнуть нельзя… И лошади обмерзли, а были тоже потные допрежь-то. Ну, кое-как выбрался я из зажоры, погнал было рысью, думал разогреть их маленько, нет, не бегут, брат! надорвались уж, из сил повыбились. Вижу, дрянь дело – испортил лошадей!.. Приехал я в село, на постоялый двор, уж петухи поют… Выпряг, дал сена – и не тронули; полегли все наземь, головы повесили… Вбежал я в избу, обогрелся маленько, обсушился, взял фонарь да опять к лошадям; гляжу: одна лошадь – рыжая кобыла у меня была, доморощенная, больше ста рублев стоила – лежит на боку и стонет, братцы мои, ровно человек!.. Простоял я над ней с фонарем всю ночь, а на рассвете она и извелась…
