Подобные слова наверняка приятны каждой женщине, но даже отблеска радости не заметил я на лице Софико, она не отводила от меня растерянных и удивленных глаз, в которых блестели слезы. Но бог знает, были это слезы печали или затаенной гордости? Может быть, мой поступок не казался ей таким преступлением, каким считал его я сам? В те годы я был юн и наивен, еще не понимал, что не существует такой женщины, которой не льстило бы объяснение в любви, от кого и в какой форме оно бы ни исходило.
— Я считаю тебя своим лучшим другом, все это так неожиданно…
— Знаю! — перебил я. — Знаю, но что делать? Ты должна простить меня, что я невольно перешагнул эту грань… Я сознаю, что я виноват…
— Нет, ты не виноват!
Конечно, виноват, но она должна простить меня… Нам надо расстаться…
— Если ты настаиваешь, хорошо, пусть будет так… Мне это будет очень тяжело, но…
— И мне тоже, но…
Я поднялся.
— Наклонись, я что-то скажу тебе.
Я нагнулся. Она обхватила меня за шею и прижалась к моей щеке. И ощутив прикосновение ее теплого, душистого лица, я чуть было не забыл про Вахтанга, чьим поверенным в сердечных делах был долгое время, дружба с которым накладывала запрет на любовь к этой девушке, и внезапно мне открылось, что из-за всего этого я давно уже не люблю Вахтанга так, как прежде…
Потом я слонялся по улицам, не зная, куда деваться от пронзительного ощущения одиночества и пустоты. Высохла даже та лужица, что оставалась от ломящегося в плотину грозного водоворота, все было кончено. Рухнули дома, повалились деревья, город уподобился пустыне. И в этой пустыне был я один. Брел, пошатываясь, хотел плакать и не мог. Было поздно — объяснение мое, видимо, затянулось, — редко попадались прохожие. Я даже не вспомнил об оставленных в ресторане друзьях. Иная жизнь ждала меня отныне. Душа скорбела, но в то же время я замечал, что чему-то, как ни странно, радовался. Мне самому не верилось, удивлялся этой радости, смешанной с грустью. Меня явно радовало, что я наконец-то избавился от тяжкого бремени, столь долго меня угнетавшего. В конечном итоге я выложил все, на что не мог прежде решиться. Именно это доставляло радость, и в то же время сердце мое разрывалось от горя. Я потерял надежду, что впереди меня ждут свет и счастье. Нетвердой походкой брел я по улице. Никогда еще не ощущал я себя таким беспомощным.
Не помню, долго ли носило меня по улицам — отупевшего, потерявшего надежду, одурманенного. Только вдруг я заметил своего друга Парнаоза, еще более пьяного, чем я.
