— Завтра я познакомлю вас с одной из них. Это мисс Грие. Она главарь целой международной шайки. В некотором смысле ее можно назвать самым последним диктатором Рима. Я приводил в порядок ее библиотеку. Если бы не это, я бы и не узнал о ее существовании. Я жил у нее в Палаццо Барберини[2] и кое-что узнал о Каббале. У них есть Кардинал. И еще княгиня д’Эсполи, сумасшедшая. И мадам Бернстайн, из семьи немецких банкиров. Каждый из них обладает каким-нибудь чудовищным талантом, а вместе они намного выше любого социального слоя. Это удивительные и потому одинокие люди. Они обитают в Тиволи, пользуясь благами, которые извлекают из своих преимуществ.
— Они называют себя Каббалой? Они организованы?
— Нет, насколько я понимаю. Вероятно, им даже и группой-то называться никогда не приходило в голову. Я же вам сказал, что вы их увидите. Вы уж сами выведывайте их секреты. Мое дело сторона.
В паузе, которая последовала за этими словами, мои мысли на мгновение переметнулись от полубожественных персон к обрывкам разговоров из разных купе. «У меня нет ни малейшего желания спорить, — проворчала одна из англичанок. — Естественно, ты приготовилась к поездке наилучшим образом. Единственное, что я могу сказать, — это что горничная не каждое утро чистила умывальник. Все время приходилось ее вызывать».
Американские итальянцы тараторили: «Я говорю ему, это, черт побери, не твое собачье дело, я говорю! Убирайся, черт возьми, отсюда, черт побери! И он побежал, я тебе говорю. Он побежал так, что и пыли не осталось, так он побежал!»
Иезуит со своими воспитанниками учтиво интересовался почтовыми марками, и японский атташе мурлыкал: «О, исключительные редкости! Вот четырехцентовая, бледно-фиолетовая. Если посмотреть ее на свет, обнаружится водяной знак — морской конек. Во всем мире только семь таких марок, и три из них в коллекции барона Ротшильда».
В этой симфонии разговоров можно было услышать что угодно: и что нет ни кусочка сахара, и что Мариетте три дня назад сказали положить сахар, и что, хотя Гватемала немедленно прекратила выпуск, все-таки кое-что просочилось в коллекции, и что ежегодно на углу Бродвея и 126-й стрит мускусных дынь продавалось больше, чем можно было предполагать. Возможно, причиной было отвращение ко всем этим ничтожным мелочам, — но у меня вдруг возникло весьма острое желание разыскать тех самых «олимпийцев», которые хотя и могли в действительности оказаться скучными и нелепыми, но все-таки обладали — по крайней мере каждый из них — «каким-нибудь чудовищным талантом».
