с трюфелями и foie gras
[19] и удостаивали все это завершающим темно-вишневым великолепием, которое является исключительной привилегией Мадейры — привилегией сопровождать столь изысканную дичь. И все же она не могла удержаться и не приставать к гостям со своими рискованными шуточками и дьявольской меткостью по поводу, например, «главы правительства с его безголовыми речами» или миссис Осборн-Кади с ее карьерой пианистки, которую она принесла в жертву семейной жизни, разочаровавшей ее в большей, чем это обычно бывает, степени. На минуту, как раз перед тем, как подали жаркое, ее магнетический взгляд остановился на мне; она уже начала что-то язвительно бормотать, но, мгновенно придумав нечто позанятнее, приказала слуге положить мне изрядную порцию oeufs cardinal
[20], высокомерно добавив при этом, что это не более чем oeufs cardinal, которые доступны в Европе любому, и что Меме (старшая княжна Голицына) позволила себе большую глупость, похваставшись своим шеф-поваром, который, судя по всему, получил свое поварское образование на вокзальной кухне, и т. д., и т. д.
«Высокая девица меровингского вида», сидевшая слева от меня, была мадемуазель Мари Астре-Люс де Морфонтен, дочь Клауди Эльзер де Морфонтена и Кристины Мезирес-Берг. Ее дед, граф Луи Мезирес-Берг, женился на Рашели Кранц, дочери великого финансиста Макси Кранца, и в 1870 году получил пост французского посла в Ватикане. В те времена она была так богата, что имела, как поговаривали, больше акций Суэцкого канала, чем сами Ротшильды. Она была высока, пышнотела и ширококостна, без всякого намека на изящество. Ее длинное белое лицо, обрамленное парой длинных же сердоликовых серег, вызывало в памяти какую-то символическую фигуру с фриза Джотто, архаически неправильную, но излучающую мрачные спиритические флюиды. У нее был хрипловатый голос и экзальтированные манеры. В первые же десять минут она наговорила кучу глупостей, потому что ее ум в это время был где угодно, но только не при ней. Смутно чувствовалось, что он должен проявиться — в свое время. Вскоре так и случилось, причем в весьма эпатирующей форме. Она представляла в моих глазах весь французский роялизм. Она столь же пылко исповедовала его идеи, сколь пылко презирала его практику.
— Во Франции не будет короля до тех пор, пока не наступит великое возрождение католичества! — воскликнула она. — Францию нельзя спасти без Рима. Мы — латиняне; мы не варвары. Это они навязывают чуждые нам взгляды. Но рано или поздно мы обретем себя, своих королей, свою веру, свой латинский дух. И я еще увижу мою Францию возвращенной Риму, перед тем как умру! — добавила она, крепко сжав перед собой довольно крупные кулаки.
