— Размениваться надо — вот что, — предлагает Дорик.
Дедушка слушал эти разговоры, слушал, потом говорит:
— Мне сегодня булавки всю ночь снились. К чему бы это?
— Ну, размениваться, так размениваться, — согласилась Тася. А дедушка опять:
— Вот я знаю, если, к примеру, вода студеная снится, будто ты пьешь ее, это значит, у тебя в желудке змея завелась. А вот к чему булавки — это я уж и не припомню…
А как дали объявление о размене, через день в доме гостья — чистенькая такая старушка, на шляпке цветочки.
— Я по объявлению, — говорит.
Тася как раз дома одна была, Ольга Леонтьевна с Дориком дедушку гулять повели. Ходила старушка по комнатам, смотрела. Потом увидела у Таси пианино.
— Сыграйте мне что-нибудь, деточка… Тысячу лет не слышала живой музыки… Мой отец был прекрасный пианист, профессор консерватории. У нас в доме музыка не смолкала.
Стала Тася ей играть. Старушка слушала, слушала, потом вдруг и заявляет:
— Я ведь адмирала Колчака знала, Александра Васильевича. Любовь у нас с ним была… Роковая…
Сказала и опять музыку слушает, потом снова:
— Мне тогда двадцать три года было. Замужем уже пять лет, сыну два года. И у Александра Васильевича семья. Мы с его женой очень дружны были. А каждая встреча с ним — праздник. Разбуди меня ночью, спроси: что я хочу? Я бы только и сказала: видеть его. Вот я и призналась ему в любви. А он мне: «Я вас больше чем люблю…» Это было в зале Морского собрания, в Ревеле…
Тася все играет, не останавливается, старушка слушает.
— Потом Александра Васильевича арестовали в поезде, — продолжает она. — Я была тоже там. И не могла его оставить. Пошла с ним в тюрьму. Это в Иркутске… По своей воле… А, в сущности, за все время мы вместе мало были. Все больше порознь. Разве что в Японии. Я уехала туда от мужа. А Александр Васильевич ко мне приехал. Какие были дни! И как мы были счастливы! В тюрьме уже, гуляем мы с ним во дворе, нам давали раз в день свидание, он сказал как-то: «А что? Неплохо мы жили в Японии! Есть о чем вспомнить!» Я видела в глазок, как его уводили. Свалил меня тогда мертвый сон. В тот самый час, как прощался он с жизнью. Как душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики… А после его гибели началась моя вторая жизнь с ним — тайная. Тридцать лет в тюрьмах, лагерях, ссылках. Семь раз арестовывали. И все время любовь к нему… Только ею и жила…
Старушка еще посидела немного и стала собираться. Вынимает из сумочки какое-то письмо и протягивает Тасе:
