— Именно сейчас это и будет трудно. В настоящее время руководитель отдела и заведующий лабораторией ядерных реакций профессор Курчатов вместе с ведущими сотрудниками находится в командировке. — Иоффе был готов к подобному обороту дела и предусмотрительно отправил Курчатова в Москву и Харьков. От греха подальше… Но вечно так продолжаться не может.
Настало время просить Совнарком о передаче ЛФТИ в систему Академии наук. Всего института, а не отдельных его лабораторий.
Протерев платком никелированные кольца вискозиметра, Иоффе пошел к двери. Выйдя из лаборатории анизотропных жидкостей, направился было в кабинет Кобеко, где стояли установки для испытания аморфных тел, но в последний момент передумал и повернул к отделу ядерной физики. Под дверью лаборатории ядерных реакций блестела узкая, как лезвие рапиры, полоска света. Там кто-то был.
Иоффе обрадовался, что люди увлеченно работают в столь поздний час вопреки всем правилам и распорядкам. Он вспомнил тот печальный вечер, когда, возвратившись из заграничной командировки, застал институт пустым и темным, как заброшенный храм. Изумленный, обеспокоенный, бродил он по гулким коридорам и лестницам и не мог понять, какая сила полностью разогнала, опустошила физтех всего в восемь часов вечера. Наутро он узнал, что это за сила.
Оказалось, что его заместитель по административно-хозяйственной части повел борьбу за дисциплину труда. Решил искоренить «вольницу в Запорожской сечи». Прежде всего он запретил задерживаться в лабораториях после звонка. Затем стал проверять по утрам, все ли сотрудники сидят на рабочих местах. Опоздавших нещадно наказывал. Грозные выговоры не умещались на доске приказов. Самый талантливый теоретик ходил в прогульщиках и получил «последнее предупреждение».
Порядок в институте был полный, почти гробовой. А то, что затормозилась исследовательская работа, Полосатова нисколько не волновало. Его меньше всего интересовало, чем занимаются физики. Лишь бы все эти молодые дарования неотлучно сидели на своих местах с восьми утра и до шести вечера и уходили на обед ровно в тринадцать часов тридцать минут. Для них же лучше, поскольку прежде они вообще не обедали и подрывали свое здоровье.
Иоффе, мягкий и деликатный Иоффе, который не мог никого наказать, а тем более уволить, пришел в ярость. Лишь в самых тяжелых случаях он говорил провинившемуся:
— Я не верю, что вы могли так поступить.
На этот раз он просто-напросто взревел:
