Циклотроном располагала лишь Калифорнийская радиационная лаборатория Эрнеста Лоуренса.
Флерову выдали на проведение работы одну-единственную ампулу. Но грех было бы жаловаться. Он хорошо знал, что вся курчатовская лаборатория получала такую ампулу на целую неделю. Беда была в том, что радон распадался с катастрофической скоростью. Ампула жила менее четырех суток. За этот жестко отмеренный срок нужно было провести все необходимые измерения. Неудивительно, что студент работал ночи напролет и, пока в ампуле дышал радон, не выходил из лаборатории. И все-таки он не успел.
Настала неотвратимая минута, когда счетчик Гейгера замолчал. Ничто не сдвинулось с места на лабораторном столе. Все оставалось точно таким же, как в тот день, когда Флеров собрал свою установку. Даже злосчастная ампула не изменилась ни на йоту. Все так же тускло блестел за ее тончайшими, в пятьдесят микрон, стеклянными стенками серебристый бериллиевый порошок. Но нейтронов он уже не испускал. Радон распался. Невидимое сердце остановилось, и жизнь утекла из опутанного проводами, наспех спаянного оловом организма.
Надеяться было не на что. При всей любви к Флерову никто не уступит ему ни свою ампулу, ни лихорадочные ночи свои, когда за короткий радоновый век нужно успеть выпытать у природы все, что только можно. Ах, если бы он вовремя закончил измерения! Весь мир лежал бы тогда у его ног. Можно было бы поехать в Карелию, а то и вовсе махнуть куда-нибудь на Кавказ, в горы. А так… Хорошо Русинову или Мысовскому! Они-то могут спокойно ждать. У них-то есть будущее. Один получит ампулу в следующий вторник, другой — еще через неделю. Недаром они и в институте теперь не показываются, благо режим свободный… Даже попросить у них, хоть это бесполезно, и то нельзя.
Мысовский — Флеров уже успел разузнать — уехал в Комарово, а Русинов прочно забаррикадировался в какой-то библиотеке и не подходит к телефону даже по вечерам. Впрочем, все равно это был бы пустой номер. И просить не стоит. У каждого своя работа, важная, интересная, к тому же плановая. Оба ведь как-никак корифеи атомной физики, не чета ему, Флерову — безвестному студенту.
Но он не мог примириться с мыслью, что все для него кончено. С лихорадочной тоской обреченного искал выхода. Сам диплом, честно говоря, его не слишком беспокоил. Для рядового студенческого проекта он набрал вполне достаточно материала. Но работа, его первая настоящая научная работа, висела на грани срыва. А ведь он возлагал на нее немалые надежды. Больше всего рассчитывал он на похвалу самого Курчатова, на серьезную, без тени юмора, благодарность. Игорь Васильевич не раз говорил ему одобрительные слова. Это было всегда приятно, хотя Флеров и понимал, что такие восклицания, как «гениально», «блестяще», «феноменально», не стоит принимать всерьез.
