Геллери отчетливо сознавал специфику собственной поэтики: «Я никогда не умел верить ни во что другое, кроме живой сказки… той сказки, которая живет», «…я всегда старался вкрапить в чудовищные краски жизни цвета сказочной радуги», — писал он в начатой незадолго до смерти романизированной автобиографии под названием «История одного самолюбия». «Ему удалось создать поистине демонический образ, фантастическую в своей реальности картину будапештской периферии — как в географическом, так и в духовном ракурсе», — так отозвался о новеллах Геллери еще один его современник, известный писатель и критик Д. Балинт.
Позиция сказочника закономерно влечет за собой один из сказочных мотивов — мотив чуда. Чудо у Геллери очень часто — минус-прием. Оно либо не происходит, несмотря на всеобщее ожидание («Деревянные башмаки», «Кудесник, помоги!»), либо оборачивается кошмаром (так, в рассказе «Эпрешкерт» чудо заключается в том, что веревка сама затягивается на шее самоубийцы). Жизнь — сказка без чудес — один из важных мотивов писателя.
В «Истории одного самолюбия» Геллери писал: «Я знаю, что жизнь — не сказка… Я знаю, что существуют болезни, внезапная смерть, тысячи бедствий. Но я не жду от этих трагедий никакого катарсиса». В словах этих заключен важнейший принцип писателя. Натуралистическое описание ужасов жизни не сможет поднять дух «бедного человека». В арсенале литературы должны быть и другие средства: улыбка, надежда, «цвета сказочной радуги». Герой рассказа «Один филлер» питается листьями и отправляет в плавание по лужам последнюю монетку; бродяга Чарли из рассказа «Владельца прошу объявиться» ночует на дереве, не забывая при этом проставить на нем номер на случай получения корреспонденции, а покидая его, вывесить объявление «Дешево сдается»… Конечно, никакое шутливое, игровое начало не может заслонить трагизм голода и бездомности. И тем не менее хорошо известно: то, над чем мы смеемся, теряет над нами власть. Описание внешности героя рассказа «Владельца прошу объявиться…», пластический образ, наконец, само его имя неизбежно наводят на мысль о Чаплине. Речь здесь идет, естественно, не о случайном совпадении, но о сознательной авторской «отсылке»: чаплинский «смех сквозь слезы» чрезвычайно близок атмосфере рассказов Геллери.
В «Истории одного самолюбия» есть такие слова: «Как давно, как страстно я мечтаю иметь домашнюю библиотеку! Чтобы утопать в книгах, чтобы по настроению отведывать то одну, то другую…» Читая Геллери, можно составить себе приблизительное представление о том, что вошло бы в эту воображаемую библиотеку. Почетное место в ней, по всей вероятности, заняла бы русская классика. «История одного самолюбия» пестрит именами Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Горького. Целый ряд событий собственной жизни Геллери воспринимает «сквозь призму» русской литературы. Попадая в среду чиновников, он ищет меж ними Акакия Акакиевича, роман «Воскресение» становится для него своего рода нравственным коррективом и т. п. Еще более значимо то, что влияние русских писателей отчетливо прослеживается в его рассказах: речь идет и о влиянии в целом, и о прямых параллелях и цитатах.
