Вдруг к нам влетает девчонка-заика.
— И-и-иностра-ранцы… и-и-дут… чтоб па-па-рядок был… — лопочет она.
Вот это да! К нам издалека прибыли иностранные гости, чтобы посмотреть, как мы будем морозить руки! Чтобы холодно поглазеть сквозь очки на фильтры, моечные агрегаты, на искрящую динамо-машину. На работу, которая делается из последних сил, на владение господина хозяина…
Нам и вовсе становится муторно. В цинковых бачках притаился змееглазый бензин и веет на нас дурманом. Мы ждем, когда захмелеем, чтобы не так больно было совать в бачок руку, чтобы не чувствовать, как ледяной бензин скует наши пальцы. Ой, уронили платяную щетку! Ой, распухшие наши пальцы как оледенелые ветки! Холод пробирает до костей. С раскрытыми от муки ртами мы поднимаем отсыревшую одежду. Потом кричим, ругаемся, но уже не можем вытянуть перед собою руки — захмелели. Когда мы садимся немного передохнуть, а потом, пошатываясь, встаем, чтобы снова взяться за работу, кажется, что сидящие наши фигуры, словно свинцовые тени, остаются на лавке и мы, дрожа, на них поглядываем: «Ваше превосходительство, госпожа фигура, не угодно ли подняться?..» — и топчемся по тесной кладовой.
Медленно начинают колыхаться голые окна напротив… Но нам плевать, мы кричим:
— Купите цветочки, цветочки купите!
И хохочем как сумасшедшие. Потом, обессиленные, замолкаем. Испуганно оглядываемся и орем на мнимого поджигателя:
— Эй, вы! Здесь нельзя курить!
Если же в красильне воцаряется тишина — так и рвемся из кладовки: вдруг оборвался ремень… Тишина опасна, может, все вокруг уже в пламени.
Наша злость на хозяина растет с каждой минутой, не вытерпев, мы бросаем работу на середине и начинаем браниться.
— Женщины здесь, только помани… — бурчу я, и сердце сжимается, потому что я живу сейчас один.
— На все хозяин наложил руку, — бледнеет мой напарник.
— Нам ничего не оставил, все заграбастал, — подхватываю я еще злее.
— Даже Анночку.
— А ведь у нее отец в больнице, ей было бы удобно здесь работать.
— Нет, отослал ее на чердак!
— Ему и дела нет, что Анночка горько плакала.
— Ему ни до чего нет дела, только нос дерет.
— Пьет нашу кровушку… мы из-за него жизнью рискуем… нет у него права заставлять нас так работать… дом превратится в развалины, если мы взорвемся… а мы прямиком на небеса… Врезать бы хорошенько по его щенячьей морде… заехать по брюху, чтоб ботинок впечатался… пенсне с коса сбить!
И потом:
— Пусть только явится, живо в бензин окуну.
И я вижу гору жира: она сопя, с трудом отрывается от грязной земли и начинает карабкаться на дрожащий человеческий скелет. Цепляется за него пухлыми пальцами, тугие жилы извиваются, вспучиваются, и жир кряхтит, напрягая все свои силы. Скелет дребезжит под ним, а жир все лезет и лезет… проходит время… и вот уже передо мной, колыхаясь, стоит выросший из грязи Господин из жира — Хозяин. Бледно-желтый, как гусиный жир, он, пыхтя, приоткрывает губы цвета серы, хочет что-то сказать… и просит у создателя красок, чтобы расцветить свое сало.
