Мои руки блаженно раскинуты по спинке скамейки, голова сонно свесилась на грудь. Вставала нежная заря, и беспокойное дыхание освежила роса. Я пил приправленный солнечными лучами аромат сквера, слышал, как, уносимый с травы юным ветерком, прошуршал запах ночи, наблюдал, как меняют цвет и светлеют небеса. Я, как Христос, парил напротив Солнца, румянившего облака; подо мною раскрывались пещеры цветов и распрямлялись травы. Как безмолвно росло и сияло Солнце и как тихо утопали в его свете звезды! Чудо нашей жизни приходило и уходило на цыпочках; и, глядя на небо, я с болью понял: великие чудеса творятся далеко от земли, безмолвно, и свой божественный мир окружают тишиной, как тайной. Так восходило Солнце, а тающие звезды манили еще глубже в безмолвие, дальше от земли.
Мне хотелось выйти из этого сквера осторожно, на цыпочках, потому что улицы еще покрыты стеклом, и на нем скользят, пошатываясь, печальные пьяницы. Но вот скрипнуло первое колесо, око поворачивается на несмазанной оси, как земля из ночи в день, из тишины в шум. Повсюду раскрываются окна, из которых вместе с духом дурных снов и запахами любви вылетает хриплый кашель и первые слова пробуждения после похмелья сна. Вот уже зацокали по улицам безжалостные копыта, разбивая серебро мостовых… Как громко просыпается человек, а на небе родилось Солнце, и никто не услышал…
Я поднимаю портфель; будто звонок будильника, зазвякали в нем стекляшки глаз. И тотчас засветилось навстречу мне множество глаз моих клиенток, которым я подарю сегодня новое сияние… Я иду к ним, а рядом в утренней дымке ползет трамвай с единственным красным глазом, и лениво глядят мне вслед большие лошадиные глаза…
1930
Перевод Т. Гармаш.
К шести часам я выбрался из сушильни кирпичного завода. Облизал пересохшие губы, пятерней расчесал космы, вытряхнув из них кирпичную пыль… и направился из своей даровой ночлежки к заводским воротам на Венский тракт. У весовой торчал наружу водопроводный кран; раздевшись до пояса, я согнулся под краном и невольно рассмеялся, когда холодящие струйки воды потекли в брюки.
Освежившись, я присел на краю придорожной канавы, вблизи заводской территории. Грязная вода, медленно текущая по дну канавы, казалась жирноватой.
Солнце, все больше округляясь, всходило над разрытым глиняным карьером, до краев заполняло подвесные тележки. Я решил, что попозже сойду к Дунаю, а покамест недурно посидеть и на бережку канавы: вдруг да сегодня станут набирать людей на работу в карьере. Знаю я и как время скоротать: в кармане у меня хранилась на счастье однофиллеровая монетка. Я извлек ее из кармана, повертел в пальцах, внимательно изучил ребристую насечку; поставив монету на кончик указательного пальца, дал ей свободно скатиться в углубление ладони… В стороне валялась припечатанная чьим-то каблуком вечерняя газета; я лениво пододвинул ее к себе и бросил рассеянный взгляд на газетные строчки: «Румынский король… возвратился…» Затем по-свойски завладел несколькими спичками — они ведь все равно испорченные, с обгорелыми головками, и выброшены за ненадобностью — и покосился на желтые цветки молочая.
