Обучение было кратким, через два часа я уже вышел на улицу, чтобы демонстрировать увядающим дамам сияющий взгляд. С маклерским портфелем в руке я был вхож куда угодно.
В полдень я понял, что ремесло мое лишь в том, чтобы кланяться, — «целую ручки», бросаться вперед, отчаянно бойко крича: «Но, сударыня, всего два пенгё за бриллиантовый взгляд! А рискнете на три, о, ваша милость, на вашем бледном лице засияют звезды!» — и временами терпеть фиаско.
К вечеру первого дня службы огонь моих глаз погас от слез…
Потом… потом я остался у огнеоких, стал таким же, как они, и так же продавал моего друга, пламя, и, признаться, зарабатывал этим больше, чем мечтами. Но если на моем предательском пути попадался прибрежный сквер, я в полузабытьи откидывался на спинку скамейки, ресницы тотчас опускались, как занавес в конце представления, и я бормотал: «И ты предал свое Солнце, свою Луну…»
Меня обступали все мои жалкие скрипучие слова, и я сражался с ними; ох, эти бесконечные «целую ручки», гримасы улыбки, господи!.. А как горели мои маклерские ноги, когда пальцы пытались спрятаться в дырявых носках. В минуты одиночества мне хотелось декламировать старые стихи, но я стыдился. Да и огнеокие, эти бесшумно шаркающие косолапые и кривобокие фантомы не давали забыться. Я каждый раз вставал и снова принимался за работу…
Но сегодня я подумал: ходите себе, ходите, печальники, я усядусь в этом тишайшем сквере и просижу здесь, наконец, после шумных горячих месяцев хотя бы один вечер, как прежде. Дела все равно не идут: уже смеркается и потемнела листва. Сквер одинок и замкнут, словно магический круг, внутри которого приглушенные краски; на скамейках — ни души, и даже листва безмолвна.
Я разваливаюсь на скамейке, этот сквер мой, его покой утешает меня; воздушные ворота замкнулись за мной и не впустят больше никого. Здесь я возрождаюсь, потоки воздуха осушают пот с моего лба. Ни звука, только глубокие вздохи моей груди. Наверно, это вечерний ветерок исторгает их из моего усталого тела и, подхватывая, выносит сквозь листву вон. Меня обволакивает тишина, полусон, и предо мною проходит сонм белых ангелов. Стать бы сейчас волшебником — в темные деревья вглядывается смерть, — чтобы напоить жаждущего целой рекой воды, безногому дать опорой гору, рассказывать сказки… воскресить мертвого цветом топаза. Видеть сердце, к которому по сосудам вселенной несутся звезды, отдавая крови, что заставляет его биться, свой огонь. Ощущать бога, как огромное сердце: оно бьется и пульсирует, вбирает кровь и отдает ее всему телу, от ступней до кончиков волос, от земли до облаков. Однажды и это сердце забьется слабее, состарившиеся звезды прихлынут к нему, и оно трепетно сократится в последний раз. Но пока еще мир безмолвен, как огромный колокол, в котором повисло Солнце, чтобы утром, ударив в бронзу зари, позвать людей на молитву и труд.
