«Стоит в приамбарке, как блин масляный, — жаловалась мать свекровке, бабушке Маланье. — Улыбку, бара, кажет, а поди-ка выпроси чего, — на навоз переведется. На языке мед, под языком лед… Верно что, жид — на коровьем шевяке дрожжит…» Зареклась мать соваться к Гоше с нуждой и даже грозилась, что гнать будет его поганой метлой, ежели припрется с выпивкой; но сердитые посулы так посулами и остались: завернет Гоша на огонек, мать покорно, хотя и с бурчанием, ставит рюмки, достает из подполья соленых окуней на занюх.
Она и теперь их выложила на стол, потом откроила пару ломтей хлеба, вывалила из чугунка на столешню, скобленную ножом-косарем до желтоватого древесного свечения, стылые картохи, варенные в мундире. Поставив бурые от чая, граненые стаканы, собралась уходить, но Гоша Хуцан придержал за рукав.
— Сядь с нами, Ксюша, выпей трошки. Посиди хошь с мужиками… пока Петрухи-то нету, — он хихикнул, подмаргнул Николе и хотел ущипнуть мать, но та брезгливо и зло смахнула с себя блудливую руку.
— Тверёзому с вами пьяными сидеть — это же казь Господня, как в сумашедшем доме. Да ишо и слушать ваши матюги… Некогда мне с вами рассусоливать — скотина ревет, не поена, не кормлена. У вас-то ни об чем башка не болит.
— Кого там не болит?! — Гоша Хуцан знобко передернул плечьми, расплескивая водку тряской рукой. — Разламыватся. Едва у Груни на бутылку выпросил. Вредная у тебя, Ксюша, сестреница, — Гоша беззлобно ругнул жену Груню. — Вся в вашу семейску родову. Семисюха ишо та… От, ядрена вошь, болесь-то себе наживам, — вздохнул он, шумно нюхая водку, поднесенную к самому носу. — От болесь, дак болесь…
— У тебя болесь — девке под юбку залезть, — не удержавшись, фыркнула мать, намекая на известные всей деревни, бесконечные шашни Гоши с разведенками и вдовами. — Гульливый, что иман бесхозный.
Гоша, будто его похвалили, гусем загоготал на материны попреки:
— Не намок порох в пороховнице… Дак чо, Ксюша, поделашь — девки проходу не дают. Шибко бравый, ли чо ли?.. — липнут, как мухи на мед. Отбою нету.
— Не изработался… — встрял Никола Сёмкин, — всю жись в пень колотил да день проводил. Он какой мамон отростил… — Никола покосился на провислое Гошино брюхо. — Повоевал бы и помантулил с моё, дак по девкам бы не шастал.
Гоша уставился на него тяжелым, прищуристым взглядом, и Никола сник.
— И как Груня терпит, ума не приложу, — подивилась мать — Другая бы уж давно вытурила. Допрыгаешься, Гоша.
Гоша до того окобелел, что по осени, сплавив двух своих парнишек к бабушке, домой сударушку припер, разведенку Тосю, с которой о ту пору крутил, — забыл, остолоп, мужичье правило: не блуди, где живешь. Груня моталась в город за товаром, и должна была вернуться на другой день, но изловчичилась, обернулась обудёнкой, да и грянула на ночь глядя. Когда застукала блудней… нежатся на пуховой семейной перине, воркуют, чисто голуби… то Гоша невинно захлопал ясными очами:
