— Раздевайсь, Никола. Не стесняйся, ты же в суседях живешь…
Мать исподлобья, ворчливо зыркнула на Николу Сёмкина и посрамила:
— Ты, Никола, совсем сдурел, — лакашь и лакашь эту заразу, не просыхашь. А Варуша там одна пурхатся с ребятёшками, — пожалела мать свою подругу. — Ни стыда, ни совести.
Никола виновато и обреченно вздохнул: дескать, свинья, она и есть свинья, но тут же и дал зарок, побожился:
— Все, Ксюша, кончаю гульбу, ей Бог.
— Ага, зарекалась блудливая коза в огород не лазить…
— Нет, Ксюша, вот похмелюсь, и ша… А то мотор заглохнет, — Никола, болезнено сморшившись, помял грудь.
— Счас горючки плеснем в карбюратор, — мотор как часы заработает, — Гоша выудил из вольной мотни черных галифе бутылку «сучка» и припечатал к столешнице. — А вот мы, Ксюша, не Петро твой, мы рюмки не сшибам, у нас завсегда свое.
— Раз Груня вином торгует, дак чо же не будет-то, — ловко подкусила его мать, а про себя укорила: «Идет, а хучь бы пряник завалящий парнишке принес…родня.»
Груня, Гошина баба, доводилась Ванюшкиной матери сестреницей; торговала весь свой век в винополке и была печально знаменита на весь Сосново-Озёрск тем, что в ночь-полночь брякни в ставень условным стуком, а потом сунь в приотворенную калитку потные, мятые трешки, — Груня тебе хоть ящик водки выставит, но, конечно, за ночную мзду. Может, поэтому про барыши, спрятанные у Гоши с Груней в чулке, городили самое диковинное, и в этом, казалось бы, диковинном деревенские перестали сомневаться, когда Гоша летом одолжил нищему колхозу десять тысяч на зарплаты. Что сам поимел от такого одалживания, Бог весть, но уж, поди, и без приварка не остался, — мужик ушлый.
Гоша, живущий крепко, в родню к худородному свояку Петру Краснобаеву шибко-то не лез, не желал с голытьбой родниться; но любил иной раз завернуть, похвастать достатком, покуражиться; любил и вот так выпить на живу руку, чтоб не под забором. У Груни-то в избе по одной половице ходят, шибко-то не разгуляешься, махом выставит взашей вместе с пьянчугами. Мать же по мягкости характера не могла Гоше сказать: дескать, вот Бог, вот порог, но так хотелось, потому что были на то причины.
Когда отец одно время пил без просыху и, случалось, всю зарплату оставлял в винополке, когда семья уж дошла до голодного края, кинулась мать к Гоше Хуцану за подмогой, деньжатами разжиться… у сестреницы Груни льда в Крещение не выпросишь… да с чем пришла, с тем и ушла от райповской базы, где Гоша заправлял.
