На заре ты меня не буди…
Во сне я плакала, а проснувшись, долго думала об этом вещем для меня сне. Почему ты не верил, почему был разочарован? Ведь несколько лет мы составляли одно целое, нас нельзя было разлучить. И вот только сейчас поняла всей душой, в чём я виновата. Мой страх перед поздними родами ты принял за нежелание рожать от тебя. Но промолчал. Как страшно, что ты промолчал, как тяжко, что мы расстались.
На заре ты меня не буди…
Второй раз ты пришёл так, как приходил всегда домой, — поздним вечером, в буддистском чёрном своём одеянии, сел напротив меня и весело что-то рассказывал. Не знаю что. Я просто смотрела на тебя, и сердце моё переполнялось бесконечным чувством любви, смешанным с радостью и печалью одновременно. Единственное, что я услышала, — это ласковое прозвище, которым ты называл меня — Кошка, и твой весёлый смех. Я снова проснулась вся в слезах…
Помнишь, как мы были близки? Я чувствовала тебя за сотни километров. Когда ты возвращался из походов в горы, я расспрашивала тебя — где были, что видели. А ты смеялся. «Ты сама мне расскажи, что было со мной!» И я рассказывала: «…в такой-то день были там, а в такую-то ночь видел это…» Ты веселился. «Видишь, Кошка, ты всё знаешь, расскажешь лучше меня. Всё правильно ты увидела!»
Господи! Другой мужчина сбежал бы на следующий же день, узнав об этом моём даре, а ты радовался. Ведь ты и сам был ясновидящим. Своих пациентов ты просвечивал как рентген, ставя диагнозы только по их рассказам и осмотрев их своими всевидящими руками. И ты ни разу не ошибся! А как ты лечил меня! Как только начинался мой неизменный зимний кашель, ты, ложась ночью в постель, клал меня между своими ладонями, и утром я вставала совершенно здоровой. Я жила на твоих руках в полном смысле этого слова. Руки у тебя были дивные. При всем твоём внешнем уродстве руки были необыкновенной красоты. Они выходили из твоих широких плеч, как два выкованных мастером меча — сильные, мощные, с длинными чуткими пальцами. Во всём остальном внешность соответствовала твоей любимой поговорке: «Мужчина должен быть чуть красивее обезьяны».
Ты любил вымешивать тесто. Твои руки наделяли его энергией. Это было наглядно. Оно тотчас поднималось и пыхтело. Пироги можно было печь без начинки — только с твоей энергией. А розы, которые ты посадил в нашем саду — подарок мне ко дню рождения, цветут до сих пор.
На заре ты меня не буди…
При твоей внешней некрасивости какая мощная аура окружала тебя, какое обаяние исходило от всего твоего облика! Многочисленные тогда мои знакомые (иных уж нет, а те далече), поэты, художники и прочая творческая интеллигенция, с недоумением смотрели на меня, когда я знакомила их с тобой. Но через пять минут разговора все они (за исключением моей сестры, сохранившей в себе требовательность всего прекрасного, доведённую до пуританства), все остальные попадали под твоё обаяние. Выслушивали твои теории, состоявшие из смеси буддизма, кришнаизма, христианства и эзотерики шаманства. Будь у кого-нибудь другого такая мешанина понятий, она вызывала бы недоумение окружающих, пожатие плечами или смех. Но тебя не интересовали сами теории, ты из них вылавливал, вытаскивал то, что наряду с элементами физкультуры, йоги помогало немедикаментозному лечению людей, и добивался поразительных успехов. Так вот, послушав тебя, все почему-то начинали тебе верить, готовы были у тебя лечиться и слушаться. Я только вздыхала, спрашивая друзей: «Вы уверены, что сможете выполнить все его предписания?» Лечение было суровым. Ведь суть твоего метода заключалась в том, что человек должен был работать над собой как физически, так и нравственно, просматривая свою жизнь от зачатия (да, я не оговорилась, от зачатия) до момента болезни, и мысленно исправлять все свои ошибки и грехи.
