Валька-то Петра Тимофеевича приехал на родину. Сторожем устроился на ферму. Мы с Санькой Чешковой хотели узнать, как и где он устроился. Сходили на стоголовник, потом на двор двухсот головник. Как раз подъехал Гена Ряхин. Я и спрашиваю: «Гено, Тут Валентина не было?» А он: «А ему тут и делать нечего». Так у меня слезы на глазах и выступили. «Что ты, — говорю, — ведь он здешний».
Не завидная работа сторожа-то. Надо всю ночь ходить, навоз сгребать, чтоб коровы не подвалялись. Навоз люлькой вывезти. Жижу откачать и тоже люлькой вывезти. Духотища-то… А они и такой работы рады были не дать. Лишь бы уехал из деревни.
Вчера я снесла Шуре Бачуриной ведро под молоко. От ее коровы беру, пока моя Марта не отелится. Погляжу, а шесть парней идут в ряд в щитовой домик к Генке Чистякову. Он здесь заселился с матерь после смерти Миши Чекмарева. Работал, да она пенсию получала и им хватало. Правда, половину денег от них отнимала ее дочь и сестра Римка. А потом она пьяная сожглась на печке. Много времени лежала в больнице. А мать умерла. И он один живет. И сейчас не работает. Физически не может.
Тут теперь и пьют все. Насобирают, наскребут и к нему идут. А у него ничего и нет. И дров нет и денег нет. Так и живет. Не знаю как и выживает. Ой, Генко, Генко, бедный. И дояром-то он был. И навоз-то сгребал. С измальства на скотнем дворе работал. Не отхлынивал. Я как-то пришла на ферму, а он коров доит: только аппарат подставляет, только подставляет. Красота…
Смотришь, идет на ферму. Похрамывает, да идет. У него только в работе и время шло. А сейчас не работает. Он весь уж обессилел. А до пенсии-то семь годов еще. Ему бы надо по инвалидности.
Надо бы как-то его устраивать, а он нигде не бывал. И в больницу сам не едет. А без больницы как?
Володя Чистов ему говорил: «Давай, выхлопочем тебе пенсию». А он: «Мне не надо. Я буду еще работать. Я могу еще работать». А чего могу? Ноги худые. А он ведь с фермы не ухаживал. Работяга. Бедный парень. А, видишь, у него недостаток ума. Он ведь с детства… Его бы надо отправить в какой-нибудь эдакий дом. А тут к нему артель идет. Все напьются, что и есть у него отнимут. Не дай бог, сожгут еще…
Как-то с Галинкой «Баренихиной» в баню шли. Она идет тихо. Еле переступает. Ноги больные. Твердит:
— Ой я и поработала. Ой и поработала. Все здоровье угробила. Я ведь и на лесозаготовке-то была…
А я ей и говорю:
— Не одна ты, Галина, была на лесозаготовке. Все работали. И никто, ведь, ребра не сломил. А, ведь, милая, у тебя с ногами эдак получилось, так что сделаешь? Динко и до сих пор еще работает, хоть и пенсию получает хорошую. А работает. Помнишь, — говорю, — ходили на наряд? У тебя никого не было. Одна. А у меня ребят трое. Мне надо печку истопить. Еду деткам наладить, накормить. Я пришла, а ты и кричишь про меня: «Ой, ведь, она не выкосила, Она столько не выкосила».
