А вспомнился сей новописанный образ потому, что мы уже повернули с бесконечной Садовой и объезжаем садик Николо-Богоявленского (в обиходе — Никольского) собора.
В Никольском соборе я первый раз в жизни стоял пасхальную службу.
В Спасо-Преображенском узнал, что Бог — здесь, а в Никольском — что Он воскрес.
Это было давно, лет сорок назад. Впрочем, что такое сорок лет? Недавно.
Весенним холодным вечером мы бродили с друзьями из Соснориного ЛИТО и случайно забрели в собор.
Ну, конечно, не случайно. Уже и до того ходили кругами возле церкви. Но тут зашли — и так удачно.
— «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют не небесех…»
— «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!»
Вот так штука! Был мёртвый — и воскрес! Вот Он!
Это так меня поразило, что даже заболел живот, и я еле достоял до конца службы. А когда всё кончилось, я вышел в совершенно иной мир и живот перестал болеть.
Но речь не обо мне, а о Владимире Лозина-Лозинском.
Он, конечно, многократно бывал тут, в соборе. Стоял в безлюдном полусумраке перед резным иконостасом, где-то слева от клироса, может быть, на том самом месте, где я потом буду замирать в колыхании пасхальной толпы.
Я сейчас не стану подробно распространяться об этом человеке (про него можно прочитать как раз в тех упомянутых книгах). Суть в том, что он был просто человек. Из образованной семьи, примерно как семья Каннегисеров: отец — преуспевающий врач в хорошем чине, брат — поэт… (кстати, покончил с собой подобно Сергею Каннегисеру или, вернее, тот подобно ему…).
Ровно за двадцать четыре часа до того, как Каннегисер Лёня взял велосипед и поехал в направлении кабинета Урицкого, Владимир Лозина-Лозниский оказался случайным свидетелем ареста своего соседа по дому священника Александра Васильева. Батюшку увели под конвоем люди в чёрном, а на следующий день в другой точке пространства Лёня пальнул в гугнивого Моисея — и попал. После этого в Петрограде начался красный террор. То есть стали ставить к стенке и стрелять людей — не в чём-то виновных, а случайно подвернувшихся под руку. Такая форма революционной истерики. Застрелили и священника Александра. Его вина перед революцией заключалась в том, что он был духовником царя, то есть принимал исповедь и отпускал царские грехи. Впрочем, в сложившейся ситуации вопрос о вине и невиновности не ставился. Тогда тихий Владимир с четверной фамилией решил стать священником — видимо, чтобы и его застрелили.
Ну и конечно, добился своего. После четырёх арестов, трёх лагерных сроков, после семнадцати лет служения по разным храмам, гонимым, как люди, и закрываемым один за другим. Арестовали, увезли, осудили, всадили пулю в затылок и закопали в неизвестном месте, где-то под Новгородом.
