Кто он на самом деле?
И кто я, разглядывающий его смешную фигурку в увеличительное оконное стекло давно не существующего трамвая?
Отметим один малозаметный, но важный факт из истории мыслей господина Поприщина. Когда он писал про «я сам не знаю, кто я таков», он ещё не был окончательно, безнадежно сумасшедшим. Он ещё способен был совершать нормальные поступки. И кухарка Мавра, и сослуживцы не шарахались от него, хотя он уже понимал язык собачек. Точка невозврата — тот момент, когда он сказал себе:
— В Испании есть король. Он отыскался. Этот король — я.
Понял наконец, кто он такой на самом деле. И в этот миг рехнулся окончательно и непоправимо.
Кстати о Василии Розанове, чью книгу штудирует модный мачо в баре. Был такой чудак и газетчик, который много лет в своих статьях дразнил либеральную интеллигенцию, как пацанёнок дразнит деревенских гусей. Который то монархист, то марксист, то проповедник Христа, то идолопоклонник фалла. Который, будучи светлым юношей, женился на видавшей виды сорокалетней стерве, бывшей возлюбленной Достоевского. Ну и так далее. В последний год своей жизни, в восемнадцатом году, он, запрятавшись от революционной стужи в деревянный домик в подмосковном Сергиевом Посаде, окнами на Троице-Сергиеву лавру, выплескивал из себя на бумагу какие-то обрывки мыслей, острые и всклокоченные, как волосы на голове сумасшедшего.
Вот он, скукожившийся, щуплый, прижавшись плечом и щекою к остывающей печке, бормочет на память цитату из Гоголя:
«Камениста земля; презренен народ; немноголюдная весь прислонилася к обнажённым холмам, изредка, неровно оттенённым иссохшею смоковницею. За низкою и ветхою оградою стоит ослица. В деревянных яслях лежит младенец; над ним склонилась непорочная мать и глядит на него исполненными слёз очами; над ним высоко в небе стоит звезда и весь мир осияла чудным светом»[29].
И вдруг, отлепившись от печурки, выкрикивает в безответное пространство комнатки:
— Что-то случилось! Что-то слукавилось! Кто-то из «бедной ясли» вышел не тот!
Пауза. Чуть не захлебнулся воздухом. Рыжеватая бородёнка вздрагивает.
— И стало воротить «на сторону» лицо человеческое… И показалось всюду –
РЫЛО![30]
Бросается к столику, быстро пишет на клочке серой революционной бумаги:
«И куда он ни обращался, видел всё больше и больше, гуще и гуще, одних этих
рыл.
И чем больше молился несчастный
кому — неизвестно…
тем больше встречал он эти же
рыла.
Он сошёл с ума. Не было болезни. Но он уморил себя голодом. Застыв, обледенев от ужаса»
