— Здравствуйте, Михаил Алексеевич.
— Счастлив вас видеть, Даниил Иванович.
— Как ваше самочувствие, Михаил Алексеевич?
— О, прекрасно, прекрасно. Милости прошу, Даниил Иванович.
— Благодарю вас, Михаил Алексеевич.
— Ах, Даниил Иванович, я, право, так рад. Проходите, ваши друзья уже у нас, там, пьют с Юрочкой чай.
— Спасибо, Михаил Алексеевич…
Оба исчезают в жерле дверного проёма, растворяются в квартирном мраке по ту сторону бытия.
Хармс в конце двадцатых годов частенько бывал у Михаила Кузмина. Приятели Хармса по «Объединению реального искусства» Константин Вагинов и Александр Введенский — те ещё чаще. Они были юноши послереволюционной эпохи, а Кузмин — осколок старого мира. Они приходили, размещались, наверно, вокруг стола — как мы в гостях у Нины Алексеевны Князевой, — пили чай (если был чай), обсуждали новости, спорили, читали стихи…
(А Юрочка — это Юзеф Юркун, друг и сожитель Кузмина; об этом как-нибудь в другой раз.)
Вполне возможно, что именно сейчас, вынырнув из тьмы небытия в своей проходной комнате в большой коммунальной квартире, Кузмин будет читать юным друзьям недавно написанное стихотворение про архангела Михаила и Богородицу.
Не губернаторша сидела с офицером,
Не государыня внимала ординарцу,
На золочёном, закручённом стуле
Сидела Богородица и шила.
А перед ней стоял Михал-Архангел.
О шпору шпора золотом звенела…
Это вообще удивительно, как такое стихотворение могло быть написано в советские двадцатые годы. И ещё того удивительнее, как оно уцелело в последующие тридцатые.
Наверно, что-то подобное думают Хармс и Введенский в настоящий момент, когда слушают певучий и ласковый кузминский высокий голосочек.
Правда, они ещё не знают, что случится в тридцатые— сороковые. И что оба будут пожраны одним и тем же чудищем Эн-ка-ве-де. А вот автору этого стихотворения повезёт: он умрёт на простой больничной койке, не на тюремной…
Они пока что слушают.
Архангелу Владычица сказала:
«Уж, право, я, Михайлушка, не знаю,
Что и подумать. Неудобно слуху.
Ненареченной быть страна не может.
Одними литерами не спастися.
Прожить нельзя без веры и надежды
И без царя, ниспосланного Богом.
Здесь, значит, говорится про бессмысленные литеры эс-эс-эс-эр, про «религию — опиум для народа» да ещё и про царя, которого расстреляли со всем семейством и сожгли.
Нет, конечно, сцены, которую мы наблюдаем, не было, не могло быть. Автор вряд ли рискнул бы читать такое вслух даже самым доверенным друзьям… А может, и рискнул бы. Кузмин вообще как будто не очень понимал, в каком мире живёт: в 1929 году выпустил книгу стихов и очень этому радовался. А в книге было, например, такое:
