Вот мы можем представить себе такую картину.
Тусклый ленинградский день… или вечер: в этом городе, бывает, не поймёшь, когда день, когда вечер, когда ночь. При дневном свете горят фонари, бросая на лица прохожих мертвецкие тени.
Как сказал поэт:
Покойники смешалися с живыми,
И так всё перепуталось, что я
И сам не рад, что всё это затеял.
Это, кстати, сказал поэт Михаил Кузмин, тот самый, которого мы чуть-чуть не застали тогда у Каннегисеров.
Итак, тусклый вечеродень. Из парадной дома одиннадцать по Надеждинской улице выходит молодой человек лет двадцати трёх — двадцати пяти, очень необычного вида. В конце 1920-х или начале 1930-х годов у нас так не принято выглядеть. Он высок, узколиц, бледен, хмур, в шляпе-котелке, в каком-то непонятном пиджаке-френче, при галстуке, в бриджах и гольфах. Похож на норвежца. Хотя что-то в его облике и походке такое комическое. Или трагическое.
В общем, он идёт по Надеждинской улице в сторону Кирочной. Он вертит на ходу головой, как будто разглядывает птичек, рассевшихся на проводах. Он сосредоточен и немного рассеян. Вот он минует улицу Некрасова (бывшую Бассейную), вот пересекает Басков переулок, вот сворачивает… Куда бы вы думали? В Сапёрный. Подходит к знакомому нам дому десять… Неужели в квартиру Каннегисеров? Нет: под ней, в подворотню. Проходит одним двором, другим, третьим — и оказывается на улице Спасской, которую вскоре переименуют в Рылеева.
Да: мне очень знаком этот путь. От издательства, где я бываю, свернуть в подворотню, проходными дворами выскочить на Рылеева… Там направо — и в винно-водочный магазин… Ах, простите, во времена нашего персонажа (в нём вы, конечно, угадали Даниила Хармса) никакого «Алкогольного мира» не было. Он сворачивает поэтому не направо, а налево и входит в большую парадную. Спасская, дом семнадцать дробь девятнадцать. Поднимается по лестнице, крутит звонок в квартиру девять. Наверно, его ждали, так как дверь почти сразу открывает худой, бедно-бедно одетый старик с очень странными манерами и лицом. Ну не то чтобы старик. Движения у него молодые, а всё остальное старое. Какая-то рвань вместо шарфа или галстука. Цыплячья шея. Лицо в складках. И на этом лице, как на голове насекомого богомола, — большущие глаза, живущие отдельной жизнью.
«Глаза — и больше ничего. Глаза — и всё остальное. Этого остального было мало: почти ничего…»
Молодой человек и старик церемонно приветствуют друг друга, как персонажи Кэрролла.
