(Акт 5, сцена 1).
Разберемся в ощущениях нашего близкого сумасшествию принца-аналитика, разгуливающего по Европе.
а) Разница мироощущений:
…А они нашей грусти – не понимают…
– Да ведь итальянцы! – разве они что-нибудь понимают, – поддержал черноусый.
– Именно ‹…› не понимают, смеются, пальцами на меня показывают: «Смотрите-ка, Ерофеев опять ходит, как поебанный!» Да разве ж я как поебанный! Просто – немотствуют уста… (180)
б) Европа влечет Веничку былым величием и былыми катастрофами. Для него, как для Ивана Карамазова, это – «дорогое кладбище». Но занятые нормальным течением жизни европейцы едва способны вникать в сентиментальную ностальгию героя:
Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне только три вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и Помпею. Но мне сказали, что Везувия давно уже нет, и послали в Геркуланум. А в Геркулануме мне сказали: «Ну зачем тебе, дураку, в Геркуланум? Иди-ка ты лучше в Помпею». Прихожу в Помпею, а мне говорят: «Далась тебе эта Помпея! Ступай в Геркуланум!..» (181).
в) Попытка сближения и самораскрытия наталкивается на разницу жизненного опыта и склада ума:
…«Если ты хочешь учиться на бакалавра – тебе должно быть что-то присуще как феномену. А что тебе как феномену присуще?» Ну что им ответить? Я говорю: «Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота». «Из Сибири?» – спрашивают. Говорю: «Из Сибири». «Ну, раз из Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть что-нибудь присуще. А психике твоей – что присуще?» Я подумал: это все-таки не Храпуново, а Сорбонна, надо сказать что-нибудь умное. Подумал и сказал: «Мне, как феномену, присущ самовозрастающий логос» (181).
Человек без родства и традиций, «сирота» из страны «негров», Веничка вырастил в себе неуправляемое извне, глубокое, мистическое мышление, или силу, или дело, или слово – «логос». Но разбираться в этом странном и чуждом феномене ректору прославленного университета не хочется: «Вон, – кричит, – вон Ерофеева из нашей Сорбонны!» (181).
г) Попытка контакта с прокоммунистическими западными интеллектуалами, зараженными «светом с Востока», повисает в воздухе:
Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю, что я отчаялся во всем, но что нет у меня ни в чем никакого сомнения, и что я умираю от внутренних противоречий, и много еще чего – а он только на меня взглянул, козырнул мне, как старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел (182).
