Единственный, кому близок высокий смысл комического рассказа старика, – Веничка Ерофеев: «Первая любовь или последняя жалость – какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины» (176).
Пьяный старик смог то, чего не вынесла героиня старинного эпоса: почувствовать другого без вопросов, сомнений и оценок, полюбить жалостью и признанием чужой боли и несчастья. Освобожденное от всякой эротики отцовское чувство невразумительного рассказа глубоко трогает Веничку, допускающего пьяного старика к очередному причастию: «Давай, папаша, – сказал я ему, – давай я угощу тебя, ты заслужил! ты хорошо рассказал про любовь!» (176). (Отметим, что сюжет «Раздаяние вина», когда Христос допускает к причастию апостолов, является каноническим в иконографии.)
Третьей рассказывает женщина. Герой ее патетического рассказа – комсорг Евтюшкин. Соблазняя женщину, этот деятель обращается к великому образцу:
…ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил…» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» (177).
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взор меня томил,
В душе твой голос раздавался
[173].
Но способствовавший сближению влюбленных впоследствии «Пушкин опять все напортил!» (177). Постоянное и неуместное упоминание имени Пушкина, как и вообще любовь к ссылке на разные авторитеты, отражена, например, в «Мастере и Маргарите» Булгакова:
Никанор Иванович до сна своего совершенно не знал произведений Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы, вроде: «А за квартиру Пушкин, стало быть, платить будет?» Или: «Лампочку в подъезде, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»[174]
Жертва «Пушкина», в свою очередь, широко пользуется литературными параллелями: «Я ведь как Жанна д’Арк. Та тоже – нет, чтоб коров пасти да жать хлеба – так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать» (177). Фривольность в интерпретации судьбы французской национальной героини напоминает вольтеровский рассказ. Романтическая окраска того же образа восходит к Фридриху Шиллеру, знакомство с которым Веничка уже продемонстрировал. Трудность самопознания: «поиска своего „я“» (178), осложненная неуместным вмешательством Пушкина, приводит к полному разрыву: «Уходи от меня, душегуб, совсем уходи!» – орет Дашенька, видимо, вспоминая известный романс:
