К Еледжику подъехали на рассвете, усталые, измученные: бойцы две ночи не смыкали глаз. Туман был такой густой, что мы бы и вражеских ружей не увидели, разве что поднесли бы их к самым глазам. Еледжикские повстанцы пали духом, да и немудрено. Здесь уже знали, что турки разгромили и сожгли Клисуру: сожгли и Петрич, как только мы оттуда уехали: та же участь ожидала и повстанческий лагерь в Еледжике.
Мы решили в тот же день напасть на окрестные черкесские селения, может быть, даже на Ихтиман, где, по рассказам очевидцев, находился склад оружия и пороха. Особенно на этом настаивали далматинцы. Шутич и Альбрехт выразили желание возглавить эту экспедицию. Нападение предполагалось совершить ночью. Но соглашались ли на это еледжикские повстанцы? Нет. Они нисколько не интересовались тем, что происходило за пределами их лагеря. Если теперь многие города во главе с учеными мужами отделяют себя от других и знать ничего не хотят об иных городах, где живут их братья, то чего можно было требовать от еледжикских повстанцев? Ведь ни один из них даже понятия не имел о таких отвлеченных вещах, как единство государства или страны. Они твердили, что должны охранять Еледжик, обеспечивать безопасность своих семей — и только.
— С нами вот-вот произойдет то, что стряслось с клисурцами и петричанами, — говорили они. — Значит, не в наших интересах отдаляться отсюда.
Тщетно Бенковский и далматинцы расточали свое повстанческое красноречие: не оставалось никаких сомнений в том, что мы здесь уже не имеем влияния.
— Где же винтовки, которые нам должны были прислать из Румынии? Почему наши молодцы еще не переправились через Дунай? — раздавались недовольные голоса еледжикских повстанцев.
А дождь лил как из ведра. Он окончательно парализовал все наши действия. Женщины и дети, промокшие до костей, дрожали от холода и вопросительно смотрели на нас. Даже шалаши, крытые буковой листвой, не спасали от дождя. Разница была лишь в том, что в шалаши дождь проникал сквозь листву и падал на голые шеи еще более крупными каплями.
Еледжикским повстанцам снова предложили испытать ружья. Оказалось, что из четырехсот ружей лишь десятая часть не вышла из строя. У одних стрелков пули, вылетавшие из поврежденных ружей, падали в нескольких шагах от них: у других загорался лишь порох: у третьих лишь щелкали курки. Неприятно запахло испорченным порохом, словно вывалили несколько кадок сгнившей кислой капусты. Положение было тяжелым. Нас легко могли бы разгромить и без пушек — хватило бы полсотни солдат со Шнейдерами да двух десятков черкесов с винчестерами. Я не говорю уже о бумажных патронах, которые мы носили в жестянках из-под керосина в кожаных сумках: не нужно было и дождя, чтобы их испортить, — ведь вся одежда повстанцев промокла до нитки, и пронизывающая сырость, от которой расползалось допотопное крестьянское сукно, превратила наши скромные боеприпасы в черное тесто.
