Все-таки даже теперь у меня оставался свой особенный мир, в который она не допускалась. Так, в очень раннем детстве приобрела я привычку перед сном придумывать различные истории. Иногда эти истории затягивались на очень долгое время — на месяц, на два. Каждый вечер я придумывала продолжение и сама так заинтересовывалась собственным вымыслом, что с нетерпением ждала того момента, когда все уйдут из комнаты, потушат свет, и я, закрыв почти голову одеялом (так удобнее было сосредоточиться), пущусь в безбрежный океан выдумок. Сама я редко делала себя героиней своих историй. Это были обычно люди, которых я встречала и которые мне почему-то казались привлекательными, или просто выдуманные лица, названные именами, которые я слышала и которые неотвязно звучали в моем мозгу. Иногда это были мои сестры, двоюродные братья или просто знакомые. Диалоги и разговоры мною допускались лишь в исключительных случаях. Все фантазии были мимо-драматического характера, то есть это был ряд сменяющихся картин и действий без разговоров.
Я очень любила представлять себе путешествия, конечно, не на поезде и не на лошадях, мною придуманных. Так, по морю я носилась несколько недель в каком-то каменном цилиндрическом здании, вмещавшем две комнаты с маленькими окнами, сделанными из чего-то более твердого, чем стекло, иначе они могли разбиться от ударов гигантских волн и хвостов чудовищных рыб и морских животных. По городам же я ездила в своеобразном омнибусе, запряженном парою лошадок. При этом я, омнибус и лошади не достигали величины булавочной головки. Таким образом, мы беспрепятственно разъезжали по самым людным улицам и были так малы, что и раздавить нас нельзя было.
Вот об этих-то своих вечерних выдумках я стеснялась рассказывать подруге, да и не только ей, но и вообще кому-то бы то ни было.
Бабушка Eudoxy Lazarewsky
Я помню ее с очень давних пор. Она жила неподалеку от нас, на той же Большой Дворянской улице, в белом каменном двухэтажном доме.
Домик был ее собственностью, и жила она во втором этаже вместе со своей прислугой, или, как теперь говорится, домработницей, Дуняшей. Занимала небольшую квартирку в две комнаты. Одна из них — большая, с двумя окнами, светлая — играла роль гостиной. В ней стоял старинный рояль орехового дерева с очень длинным хвостом и пожелтевшими от времени клавишами. На нем Евдокия Степановна — или, как она приказывала нам, детям, называть себя, бабушка, — часто играла своими маленькими ручками с длинными-предлинными ногтями тоже желтоватого оттенка. Прежде чем услышать мелодию исполняемой вещи, я слышала, как стучат желтые ногти по старым желтым клавишам рыжего рояля, и это меня смешило и отвлекало от слушания самой музыки.
