Сама бабушка была маленького роста с почти седыми волосами, причесанными гладко на пробор. Волосы были редкие, и во многих местах видна была кожа головы, хоть Евдокия Степановна тщательно зачесывала эти лысинки. Лицо ее как-то мне не запомнилось — то ли оно было не очень характерно, то ли время стерло его в моей памяти. Помню только обвисшие щечки, множество мелких морщинок и общее впечатление дряблости. Тело ее представлялось мне конусообразным, причем к широкой части корпуса были подвешены две небольшие туфельки. Чем эти туфельки соединялись, например, с талией, я себе не представляла — привешены к топорщившемуся конусу юбки, да и все! Верхняя часть конуса была прикрыта какой-нибудь кацавейкой или вязаным платком в форме пелеринки.
Стоял в комнате еще письменный столик из резного дуба с множеством фарфоровых фигурок и прелестной чернильницей русского фарфора, изображавшей русского пастушка в лаптях и онучах с дудочкой в руках, опиравшегося на сруб дерева, где помещалась чернильница, и правее — молоденькая пастушка, опиравшаяся на такую же, как чернильница, песочницу. Все это на фарфоровом постаменте, изображавшем траву. Мы с сестрой получили в наследство и этот столик, и эту чернильницу. Столик и сейчас стоит в нашей комнате, а чернильницу мы давно разбили, еще в раннем детстве. Стояли в этой комнате и мягкий диван, и кресла, и овальный стол, и прелестный шифоньер, из которого бабушка от времени до времени вытаскивала ручной вышивки лоскутки и дарила нам.
Вторая комната служила столовой и спальней. Она была меньше размером и темновата. Красного дерева кровать стояла за ширмой. Тут же и киот с образами. Затем столовый стол, шкафчик красного дерева (он и сейчас стоит возле столика, за которым я пишу), стулья и пр.
И была еще маленькая шкатулочка резного дуба. Шкатулку эту, по словам бабушки, вырезал перочинным ножом один из ее поклонников — офицер, ухаживавший за ней, когда ей и шестнадцати лет еще не исполнилось. Евдокия Степановна, или Eudoxy Lazarewsky — как значится на визитной карточке, хранящейся по сию пору в шкатулке, — подарила эту вещицу сестре Раюше.
Евдокия Степановна была вдова. У нее был единственный сын, которого она очень любила. Но он много пил, был женат на немке и причинял матери немало огорчений. Она не любила свою невестку, и нелюбовь эту перенесла и на детей ее, то есть на своих внуков.
Обожала же она мою старшую сестру Фанни, первой учительницей музыки которой была. Меня и вторую сестру, Раюшу, она знала со дня нашего рождения и считала нас своими внучками, поэтому возмущалась, когда мы ее называли Евдокией Степановной, как учила нас наша мама, и требовала, чтобы мы называли ее бабушкой.
