Случалось, что какая-нибудь ученица на второй месяц показывала меньшие успехи, чем следующая за ней по счету, тогда эта последняя занимала место первой, а та садилась на ее место. Это имело свой технический термин на школьном языке. Мы называли это «пересесть кого-нибудь». У нас, таким образом, установилась своего рода система местничества, причем каждый месяц происходил обмен местами в очень широких размерах. Занимались мы за длинным большим столом, во главе которого сидела первая ученица, а от нее по порядку сидели следовавшие за ней по успехам. В сущности, счастье сидеть рядом с главой класса выпадало на долю как второй, так и последней ученицы.
Мне было восемь лет, когда я впервые попала в это своеобразное учреждение. Я была одной из самых маленьких по росту, поэтому старшие ученицы баловали меня. Каждое утро я, как маленький жалкий комочек, перелетала с колен одной в руки к другой и всюду получала ряд нежных имен и поцелуев.
В первые дни я поражала всех своей рассеянностью, неумением держаться прилично — как полагается девочке, посещающей школу — и очень грязным и дурным почерком. Если учительница делала мне замечание относительно моих невозможных каракуль, я стояла перед ней, упершись руками в бока, весело и глупо улыбаясь. Через несколько недель я умела уже, почтительно сложив ручки на животе, выслушивать все, что мне говорили, без тени улыбки на лице.
В этот период моей жизни характер у меня был странный, чтобы не сказать больше. Я желала первенствовать в моих классных занятиях, дружеских отношениях. Было несколько избранниц, которым я дарила свою дружбу, но постоянно ссорилась то с одной, то с другой из них, призывая в качестве третейских судей девочек старшей группы. Правда, однажды я была наказана за свои постоянные измены моим друзьям. Все три устроили заговор, сплотились против меня и делали вид, что я для них что-то совершенно чуждое и неинтересное. Я была поражена, огорчена, мне хотелось плакать от обиды, но я сдерживалась из последних сил и только во время какой-то письменной работы, когда учительница мирно поклевывала носом за своим столом, я разразилась громкой филиппикой против вероломства моих экс-друзей, говоря, что, конечно, я смогу многое стерпеть, но им же хуже. Пусть вспомнят они Христа, который так много терпел, но разве от того он хуже, чем люди, которые не понимали его? Да-да, пусть они поступают, как им угодно, а я буду жить одна, тихо и смирно, снося мою отверженность. Не помню точно, в каких выражениях я прошипела им мою ханжескую отповедь, но помню, что я казалась себе какой-то непонятой героиней, которая искупает своим страданием невежество, грубость и гнусность людскую. Никогда — ни до этого, ни после — я не проявляла такой бурности темперамента, любви к ссорам, как в этот первый год моего пребывания в школе.
